Так и текла наша жизнь: нудная, хотя и не тяжелая работа, холод, целый день ходьба на лыжах по озерам. По вечерам мы собирались все в своей конуре и проводили часик-другой в дружеской беседе. А рядом жило своей напряженной жизнью соловецкое дно. Лесорубы Селецкого, похожие скорей на тени. Нестерпимые условия работ доводили людей до отчаяния. Потерявший всякую веру в избавление шел на последнее средство – отрубал себе руку или ранил сильно в другие места. Такие «саморубы» оставлялись без медицинской помощи и как правило погибали. Сам Селецкий с лицом типичной «соловецкой белизны» высокий и нескладный поражал своею нервностью. Он как будто выплевывал слова, пересыпая фразы бессмысленными ругательствами по преимуществу кощунственного характера. Подобранные им десятники – настоящие палачи без жалости и других неудобных на Соловках чувств, служили своему патрону не за страх, а за совесть.
5. ПЕРВЫЕ ПАРАНДОВЦЬИ
Иван Дмитриевич Сурков – промысловый охотник горного Алтая, нисенький, крепкий, отличался, между прочим, веселым характером и в соловецкой суровой жизни не впадал в уныние. В утешение унывающим он говаривал:
– Ну, так что ж, что Соловки. И на Соловках солнце светит.
Правда, солнце светило очень мало и скупо, но все же светило. А в летния бесконечные сутки светило и ночью. Теперь же в декабре 1928 года зима уже залегла плотным и толстым снеговым покровом и солнце совсем не показывалось. В командировке Исаково Иван Дмитриевич попал не в руки палача Селецкого, начальника лесозаготовок, а в группу рабочих для работ с нами, землемерами мелиоративного бюро. Группа была небольшая – человек двадцать и помещалась в большом, сложенном в древности монахами и трудниками этого Савватьевского скита, сарае из больших камней – валунов, залитых в соединениях известью. Утром, когда вся команда еще спала на нарах, идущих вдоль стен сарая и железная печка, отопляющая сарай, затухала, иней покрывал эти камни. Обыкновенно первым просыпался от холода высокий худощавый Семенов – хуже всех одетый, и запаливал печку. Через несколько минут волна тепла уничтожала иней на камнях и Семенов, сидя на лавке около печки, клевал носом, а чаще заводил разговор с Сурковым, просыпавшимся первым. Он также садился к печке, закуривал и тихим голосом начинал рассказывать про Алтай, про свою охотничью жизнь в горах. На дневной работе команда разбивалась на группы, часть работали со мною, часть с землемером Жемчужиным или инженером Колосовым. Сурков и Семенов неизменно работали у меня в группе.
В эти декабрьские дни моя группа – девять рабочих, отправлялась на Северную губу за Савватьевским скитомъ– рубить лед и делать промеры глубин. Работа не тяжелая, но нудная, как для меня, так и для рабочих. Я с удовольствием бы бросил эту надоедливую канитель, но пружина лагерная заведена и остановлена быть не может. Я знаю, часа через два-три появится инженер, Волошановский, внимательно пересчитает прорубленные проруби, посмотрит на часы и, как будто чем-то недовольный, исчезнет опять, шаркая лыжами и неловко действуя палками. Он всю жизнь проработал в шахтах Донбаса и плохо был приспособлен к жизни на поверхности. Но ни пребывание в подвале, ни соловецкое житье не сделали его человечнее. Он попрежнему был только исправным винтиком большой машины, приводимой в движение единым началом, довлеющим над здешней соловецкой жизнью. И он сухо считал проруби, сухо говорил «о рабсиле», о работе. Все остальное для него не существовало или имело, так сказать, «привходящий характер».
– Надеюсь, к шести часам у вас будет прорублено столько то прорубей, – говорил он мне обычно, сдвинув брови и посматривая сухим, деловым взглядом.
Однажды нам все-таки повезло. Около берегов губы лед оказался тонким и мы быстро выполнили задание.
– Не развести ли костер? – предложиль алтаец Сурков.
Мы отошли от берега в лесные заросли и часа три сидели у весело пылающего костра.
Сурков курил свою неизменную махорочную папиросу и, подбрасывая в костер сухия сучья, сказал.
– У нас в Алтайской тайге, конечно, не в пример лучше. Тут и дров настоящих нет... Нну... какой это лес.
Сурков презрительно посмотрел на чахлый соловецкий лес.
– В этом лесу зверю негде жить – вот что. Семенов, однако, не разделял этого презрения.
– А вот оно и хорошо, что леса здесь плохия. Ежели бы тут лес был настоящий – прямая нам погибель. Вот мы здесь ополонки эти во льду рубим. Так это что..можно сказать пустое дело. А вот мне довелось весь прошлый год работать на Парандове. Вот это работа.
Он вздохнул и замолчал.
– Как же вы сюда, на Соловецкий остров попали? – спросил я.
Секенов раззел руками.
– Судьба... Пригнали нас на командировку человек двести, а живых... Ну, может быть, десять осталось. Вот какая работа.
Я стал расспрашивать о подробностях. Сурков сдвинул арестантскую свою шапку на затылок и сказал:
– Как попал, говорите? Да при побеге жив остался не убили. Вот и попал на Секирную. Отбухал там три месяца этим летом, да вот теперь из двенадцатой сюда и попал. Вы приходите к нам вечером, около железной печки расскажу. У нас стукачей нет, хорошо.
* * *
Вечером в сарае, освещаемом слабым светом керосиновой жестянной лампочки, шла обычная «рабочая жизнь». Каждый занят в эти немногие часы перед сном своим делом – один зашивает одежду или чинит обувь, другие стараются написать письмо или, роясь в своих скудных вещах, соображают – что бы такое из них выкроить: или продать часть или сменить на съестное.
Я сижу у печки, Сурков и Семенов только что покончили с чаем и заняли место на скамье как раз против меня.
– Хорошее это дело железная печка, – говорит Семенов, жмурясь на раскаленную почти до красна печку, – не будь этой самой печки – конец нашей жизни.
Сурков возражает:
– У нас на Алтае месяца по два охотники в тайге живут. И без печки обходятся... Нну, как свалишь, хоть скажем, сухой кедрач, да зажжешь.
Тут тебе никакая печь так не согреет. Да и здесь... Вот, скажем, попади я в лес – без всякой печки согреюсь.
Семенов недоверчиво на него посмотрел.
– А как же это ты согреешься у костра?
Приятели принялись рассуждать о кострах. Наконец, Семенов с сожалением сказал:
– Да, вот мы не умеем таких костров делать... И вот, пять человек бежали со мной с командировки на Парандове. Все погибли, потому не привыкший к лесной жизни народ.
Я заинтересовался побегом. Семенов, покуривая свою махорочную папиросу, рассказал грустную повесть о гибели товарищей от холода и чекистских пуль.
* * *
– В тюремном положении, известно, живешь как крот: везут или гонят этапом и сам не знаешь куда.
А у самого думка – не иначе, лучше будет. Так вот и нас из Кемперпункта сначала повезли немножко по железной дороге, а потом высадили и айда пешком. Народ в наш этап подобрали здоровый, больных ни единого. Нам и не вдомекъ–для чего такой подбор сделали... Ну, однако, после на месте все это выяснилось.
– Пришли это мы на сороковую версту Парандовского тракта. Дальше его, тракта этого, и нету. Дальше лес и болота. И по лесу только такая просечка – обозначает куда тракт этот идет. На командировке той землянки построены, в землянках, как водится, нары. И землянки, заметь, пустые, народу ни души. А видать – тут народ жил.
– И вот на другой день завелась эта чертова машина. Чуть свет уж все на ногах. Идем на работу партиями... На земляную работу. Из болота надо вынимать торфяную землю, рыть глубокия канавы. Каждому, конечно, урок – двенадцать кубометров. Это в болоте-то. Расчитано у них, видишь, на каждого человека в этапепо двенадцать кубометров. Ну, на командировке, конечно, не одни же землекопы, есть и повара и лекпом и там всякая прочая обслуга. Канавы они, конечно, не копают, а заняты своим делом: варкой пищи, стиркой и кому что положено. Так вот на них тоже по двенадцать кубометров положено на каждого и эти все ихния кубики на нас, канавщиков, начислены. И выходит их вместо двенадцати – четырнадцать, а может и того больше. Френкель так это все рассчитал.