– Что ж будешь делать? Одно только и есть – работай изо всей мочи. А тут, глядишь, и осеннее время – вот оно. Комаров на наше счастье уже нету. Ну, однако, работа иногда по колено, а иногда по пояс в воде. А обувь какая у кого есть. Было много разных интеллигентов. Кто в ботинках, кто в хороших сапогах, а болотных сапог ни у кого. Так интеллигенты те первыми в расход пошли. Что-ж, это ежели в воде целый день простоять – конечно, заболеешь. Освобожденье от лекпома получить ну, прямо, невозможно. У лекпома тоже норма – больше такого-то проценту освобождать никак не смей. Вот, скажем, больных пятьдесят, а освободить по болезни от работ на сутки можно только двоих. Вот он двоих освободит, а сорок восемь идут опять в болото – урок выколачивать.
– Мерли, конечно, как мухи. Очень тяжел урок. Та кой урок – уж на что мы народ привычный, а и то не могли выполнять. И туфту зарядить никак нельзя. Как зарядил туфту, сейчас тебя после работы вместо барака в канаву, в воду ставят босого. Угощение, скажу, совсем плохое. Шпана без малого вся на канавах полегла. Народ это такой: без туфты не работники, а охрана там и десятники, ну, чисто звери.
– И вот тебе приходит зима. Осталось нас совсем мало. Ну, однако, новых подсыпают. Старые работники в трясину, в яму уходят, а новые на их место в землянки. Нас осталось из двух сотен, почитай, только восемь человек: два на кухне, да мы шестеро. Офицер с нами один был. Крепкий человек.
– Ну, однако, и нам конец будет. Уж и силы на исходе. Ходим на работу и все как следует, а чуем – скоро и нам в ту же трясину. И вот такая тоска меня взяла – на свет бы белый не смотрел. И чувствую – сделать ничего нельзя, податься некуда. Из землянки уходишь темно и вернешься темно. Только бы до нар добраться: лег и нет тебя на свете.
– Работал я в паре с одним татарином. Мухамедов по фамилии. Парень был жилистый, крепкий. У него работа была полегче – он возил на тачке балласт, я накладывал. Так вот мы попали однажды в карьер вдвоем и перекинулись парой слов. И слова те какие: конец приходит.
– Бежим, говорит, Терентий. Тут, слышь, через восемь километров железная дорога проходит. Пойдем по ней.
– Меня как жаром обдало. И такое то у меня загорелось – бежать, да и только. Прямо ничего не могу сделать с собой – бежать, да и кончено. А как бежать, куда бежать – об этом и не думаю. Только бы с этого болота долой.
– Лежим мы старые на нарах все вместе. Я шепнулъсвоему соседу, Мухамедов своему. И решили враз все в шестером рвануть. Куда кривая не вывезла.
– И вот, тебе, ночью выходим все из барака, будто на оправку, и айда.
Ночь эта темным темна. А нам на руку. Идем по дороге. Живо идем. Хорошо... Вжарили мы в те поры здорово. И как только заря заниматься стала – мы в лес. А нас, конечно, утром хватились и дали везде знать. Дорог ведь в том краю никаких. Не только дорог – тропинок нет. А в лесу сугроб. Только и ходу, что по железной дороге. Ну, конечно, охрана, как учуяла побег – сейчас вдогонку нам паровоз с платформой. А на той платформе – охранники с лыжами. Как учуяли мы это дело – и в лес. Эх, вот шли. По сугробам. Идем и идем. А куда – о том не думаем. Только бы дальше уйти от проклятого места. Конечно – у кого силы и сноровки побольше – передом идет. Мы с Мухамедовым посредине. Задние уже, должно, из сил выбиваются.
– И говорю я это Мухамедову – догонят нас по следу, а Мухамедов советует: свернем, дескать, в сторону. Ну, думаю: куда ты тут свернешь? Все едино след оставишь. А тут аккурат нам идти через ручей. Ручей небольшой, но быстрый, а потому вода в нем и не мерзнет. Враз мы сообразили и по ручью без следов в сторону. Идем по нему, а он скоро за сугробы поворот сделал и мы из воды вышли. Ну, однако, остановились, сняли портянки, выжали их и айда дальше. Слава Богу, мороза, почитай, что и не было, денек такой серый стоял.
– И вот отошли мы так-то в сторону и слышим – сзади стрельба. Смотрим из-за кустов, а стрелки бегут, бегут за нами по следу на лыжах, как за зайцами. Пришпилились мы под елкой и ждем что будет. Рыщут везде. На наших глазах двух наших компаньонов убили. Подъезжают и рраз из винтовки. Сзади, слышим, тоже стрельба. Мы это сидим с Мухамедовым и ждем: вот, вот найдут и нас прикончат. Ну, однако, не нашли.
Настает ночь. Куда пойдешь в темноту такую в лесу? Никуда. Однако, отыскали мы кое-как наш старый след и идем обратно к железной дороге. Миновали трех убитых своих компаньонов пока не дошли до пути. Дошли до железной дороги и айда вдоль что силушки хватало. Идем и час и другой. Ну, однако, слышим сзади поезд нас догоняет. Как быть? Двинуть в лес – след увидят. Все равно – гибель. Тут Мухамедов говорит: будем падать в снег и лежать.
– Выбрали мы такое место удобное и упали в снег, распластавшись как распятые. Снег был мелкий и податливый. Лежим. Вот пыхтит паровоз. Тихо идет. Должно нас ищут. Мы лежим – что будет. Вот уж и близко совсем. Слышим – останавливается. Ну, пропали как мухи.
– Мухамедов не стерпел: вскочил и как шальнойпромеж рельсов бежит. Паровоз, конечно, за ним продернул. Слышу – стрельба. Ну, думаю, погиб Мухамедов.А сам тихонько выбираюсь и в лес.
– Попал должно я на теплое болото: снег не глубокий и я бегу, что есть мочи от дороги прочь. А куда бегу– и сам не знаю. И от усталости ничего и в башкенету – как пустая. Одно себе – бегу и бегу.
– И сколько я путлял по лесу, прямо сказать, не припомнишь. Путлял бы и еще, да сил больше нет. Добежал я до старой развесистой елки, залез под гущину и лежу как мертвый.
– А уж заниматься заря начала. Всю ноченьку за нами охота была. Лежу я и вижу – бежит по следу на лыжах стрелок. Бежит и оглядывается. Елка эта моя стоит в конце длинной такой прогалины и мне видно, как идет стрелок по следу. Ну, думаю, конец приходит.
– Однако, словно во мне пружина какая развернулась: выскочил я из под елки с другой стороны и опять попал на поляну. Бегу что-только силушки есть и себя не чую. В башке только и есть: нажимай и беги.
– Увидал меня стрелок и что-то кричит. Я еще пуще от него, а он бежит за мной на лыжах. Тут это болото теплое, знать, кончилось и опять глубокий снег. Бегу я, вязну и уже догонять меня начал стрелок. Слышу – опять кричит. Остановился и я. Стой, – слышь, бить не буду. Да уж мне в те поры все едино: сил все равно никаких. Остановился я, да как сноп и рухнул на снег. И силушки нет и последний час – вот он.
– Ну, однако, подошел ко мне стрелок и прикладом так легонько тычет. –Вставай, говорит, пойдем.
– Встал это я. Смотрю на высокого этого стрелка и башка у меня словно пустая. Ведет он меня. Ну, думаю все едино конец: не иначе взад пулю влепит. Прошли мы так немного и вскорости тут на пути вышли. Должно я впопыхах вдоль пути бежал. Смотрю – навстречу едет другой стрелок. Что, говорит, на развод ведешь. Веди, даскать для отчету, чтобы графы пустой не было. Все же пойманный один в отчете будет значиться.
– Так вот я и жив остался. По весне переправили меня на Соловки, да на Секирную. Два месяца отбухал. А наша партия вся в трясине осталась. Да и не одна наша. Кто их считал?
* * *
Волошановский, заметил мое хорошее отношение к рабочим и предупредил:
– Я вас прошу рабочих не распускать. Это не порядок, – говорил он однажды утром, сидя на своем топчане.
– Вы хотите потребовать от меня, чтобы я был тюремщиком? Я вижу в рабочих таких же несчастных, как и я сам.
Волошановский возмутился.
– Почему вы всегда, говоря со мною, принимаете такой недопустимый тон?–В раздражении он наговорил мне много неприятностей, и наши отношения испортились.
Через несколько дней я начал работу на Черном озере. Это по ту сторону Савватьевского, позади Секирной горы. Поработали. Затем развели костер греться. Несколько рабочих, прорубая лед, промочили ноги и теперь сушили; сколько удавалось, портянки.
Трое рабочих были из Секирного изолятора. У всех у них на каждой части одежды был прикреплен билетик с номером.
Один из секирян, среднего роста, довольно крепкий, лет тридцати пяти, блондин держался немного в стороне от своих двух компаньонов. Он больше молчал, покуривая махорочную папироску. Фамилия у него была немецкая: Константин Людвигович Гзель.
– Полковник, дай табачку, –обратился к нему один из секирян.