Так мы и решили идти. Путь наш лежал почти параллельно Мурманской железной дороге, остающейся справа от нас. Лишь только начинался рассвет, как мы отправлялись в путь, в удобном месте варили обед и тотчас отправлялись дальше до остановки на ночлегь.
Однажды в полдень мы достигли высокого горного хребта. Василий Иванович быстро влез на дерево.
— Что там направо? — спрашиваю я его.
— Направо? Паровоз вижу. Мы все еще идем вдоль железной дороги. А на севере озеро.
— Большое?
— Вот это так озеро! Километров двадцать шириной. Что это за озеро? А влево дорога со столбами. Тут же на мысу деревня.
На карте было только одно большое озеро в этих местах — Сегежское. Несомненно, это оно и есть. Наш путь лежит к его западной оконечности.
— Где у него западный конец? — спрашиваю я Василия Ивановича.
— Вот сюда, на эту елочку.
Я определил направление по компасу и мы двинулись вперед. Только ночью подошли мы к Сегежскому озеру.
Ветер и дождь. В глубокой темноте мы идем по дороге вдоль озера, среди шумящего леса, готовясь ежеминутно попасть в лапы засады. Наконец, озеро кончилось, и мы свернули с дороги в лес. Дождь перестал. На наше счастье мы попали в березовые заросли, березовой корой развели костер и хоть немного подсушились и обогрелись.
Передохнув, мы свернули прямо на запад и шли в самых глухих дебрях бесчисленные озера, обширные болота, быстрые реки легли на нашем пути. Ни дорог, ни тропинок. По болотам виднелись только лосиные следы.
— Коли лось прошел, так и мы пройдем, — шутил Василий Иванович.
И мы идем. Зыблется зеленый болотный покров, мелькают зеркала воды, топорщатся кое-где спасительные кочки. Во многих случаях нас спасала быстрота ходьбы. Иногда положение казалось совсем безвыходным: почва зыблется, ноги утопают в грязи. Но где-нибудь в сторонке — спасительна кочка. Быстро к ней. В таких местах невозможно было идти друг за другом, приходилось расходиться, чтобы не завязнуть всем вместе. Неожиданно из болотных дебрей вздымались горные хребты, поросшие лесом, зачастую с мокрыми лысинами. Иногда горы были сплошь гранитными и приходилось буквально ползти, чгобы преодолеть это препятствие.
Как бы то ни было, но мы в конце концов втянулись. Каждый вечер уставшие и мокрые выбирали мы для ночлега обычно какой-нибудь глухой овраг, заросший и захламошенный. В этой глухой дебри разжигался большой костер, около него сушилась наша одежда, обувь, варилась еда и велись разговоры. Советская маска не скрывала более наших настоящих мнений, мы снова стали людьми. У меня на душе было совершенно спокойно. Мы знали: места тут совершенно не обитаемы и ночью пробраться к нам по лесу совершенно невозможно. Да и свет костра не мог быть виден, ибо закрывался деревьями и рельефом местности… Днем, случалось, пролетали аэропланы, обшаривая дебри в надежде случайно открыть беглецов из советского рая.
Мои спутники — ребята простые, идущие против советской власти только потому, что она мучает, разоряет и не дает житья. В наших разговорах у костра я стал вести с ними антикоммунистические беседы, старался осветить события в России критикой марксизма. И вот тут-то обнаружилось у моих собеседников две точки зрения.
Казак Митя и Василий Иванович твердо знали (даже и без моих бесед): вне сильной национальной России нам, к вообще русским, нет спасения. У Петра Харитоныча напротив, была другая точка зрения: он оказался украинским самостийником и при том самого крайнего направления. Меня поразила его удивительная скрытность. Я знал его без малого года два, составлял ему блат и не имел ни малейшего понятия о его «самостийности». Сам я в первый раз встречался со слепой «самостийной» идеологией, производящей все беды и русские и украинские «от москаля». Мои компаньоны, конечно, горячо возражали Хвостенке и у них завязался странный спор.
— Ну, а коммунисты как? — спрашивает Митя, — они кто: самостийники или «москали».
— Нехай будут хоть и коммунисты, або булы наши. Со своими мы справимся, а вот с москалями нет, бо сидят они на нашей шее уже богато время.
— Значит хохлацкий коммунист на другой манер? — язвит Василий Иванович.
Я начинаю постепенно и обстоятельно разбирать зоологическое самостийное положение о том, что все беды от «москаля», представлял ему неоспоримое доказательство о совершенной идентичности и одинаковой сущности коммунистов вне зависимости от народности. Но это ни в какой мере не повлияло на убеждения Петра Харитоновича. Так и остался он самостийником и теперь стал уже не Хвостенко, а Фостенко.