Сергей Волков
КРАСНАЯ КАЗАНОВА
ПОВЕСТЬ
ОГЛАВЛЕНИЕ
Вместо предисловия
Недавно, при сносе старинного особняка, разгороженного в советское время на коммуналки, мне в руки попал семейный архив начала прошлого века (записи неизвестного автора в тетради, отдельные листки, пачка писем, фотографии…). Всё, по большей части, ерунда, но дневник показался настолько интересным, что я приведу его здесь, местами дополненным собственными вставками, поскольку тетрадь сильно повреждена. Так на обложке можно разобрать лишь некое подобие эпиграфа:
«В январе прошлого, 1928 года, на столе товарища Будённого оказался растрёпанный, четырёхлетней давности, номер «Радиолюбителя», со статьёй об удивительном открытии английского физика Гринделя Матьюза.
Каким ветром этот, сугубо научный журнал, занесло в кабинет инспектора кавалерии РККА — так и осталось тайной (не иначе подбросили недоброжелатели), но известно доподлинно, что именно тогда Семён Михайлович и произнес свою историческую фразу:
— Гриндель Мать… его! И пошло-поехало…»
Далее три страницы отсутствуют и я начну прямо с четвёртой.
КРАСНАЯ КАЗАНОВА
ПОВЕСТЬ
Глава первая
В очередях за керосином и на базаре уже вовсю обсуждали новость, а Прохор Филиппович ещё ничего не знал. Оно и понятно, слухи не интересуют начальство, которому о происшествиях обязаны докладывать заместители, но последние, что общеизвестно, за керосином тоже не ходят. Однако, знать Прохору Филипповичу всё-таки следовало, поскольку он, Прохор Филиппович Куропатка, являлся руководителем трамвайного депо имени пролетарского поэта Максима Горького, или попросту — главным по общественному транспорту. А сомнительную, сладко пахнущую скандалом информацию распространяли как раз пассажиры десятого маршрута.
Справедливости ради, надо заметить, что уже в воскресенье, в бане, когда Прохор Филиппович не спеша расстёгивал свои ярко-оранжевые краги, его ухо уловило брошенное кем-то с присвистом:
— …в трамвае?! Лихо!
Оглянувшись, ГПОТ увидел остриженного «под ноль», конопатого пионера (из одежды на мальчишке оставался только алый галстук). Пацан, размахивая руками, плёл что-то про десятую линию, приятели поминутно перебивали:
— Брешешь!
— Поклянись!
Но что такого особенного могло там произойти, разве какая-нибудь привередливая дамочка из «бывших» ляпнула по роже завалившемуся ей на колени нахалу
Вообще же, центральная или «Пузырёвская» (по фамилии прежних владельцев) баня давно слыла рассадником всяческих небылиц. Любая несуразица, да что там! Просто белиберда, пущенная мимоходом в общем зале женского отделения, пересказывалась, перевиралась, обрастала подробностями и отправлялась гулять по улицам и переулкам, в качестве факта, совершенно достоверного. С баней не могла конкурировать ни пресса, ни полюбившаяся обывателям радиогазета Московской передающей станции имени товарища Попова. Баня стояла «насмерть». О неё, как о риф, разбилась и мощная волна городских переименований, хотя архаичная вывеска купцов Пузырёвых порядком мозолила глаза властям. Так, поначалу, намеревались, замазав старую фамилию, вписать на освободившееся место «…26-и Бакинских комиссаров». Однако, рассудив, что если мужикам оно положим — ничего, то дамскому контингенту как-то неловко мыться при стольких бакинцах сразу, передумали, предложив назвать строптивое заведение просто «Красная шайка», но и здесь разгорелась дискуссия. Кричали, спорили, написали даже наркому Луначарскому, только ответа почему-то не получили.
Зная об этом, Прохор Филиппович, не задаваясь ненужными сомнениями, спокойно намылил себе шею и живот, мурлыча:
— …ведь, от тайги до британских морей Красная армия всех сильней!
Впрочем, и дома, вечером, когда проснувшись он не зажигая электричества, накинул френч и прямо в исподнем вышел в прихожую, к нему из «залы» скользнула Марья Семёновна, и увлекая за собой, зашептала скороговоркой:
— Туда нельзя, там Лидочка. Я уж тебе на кухне, Прошенька. На кухне…
Выставив из буфета сверкающий огранкой хрустальный графинчик и тарелку с малосольными, супруга подхватила какой-то флакон, и оставив мужа среди шипенья примусов и бульканья кастрюль, исчезла.
«Лидочка…», главный по общественному транспорту попытался сообразить, что всё это значит и не сообразил. Налил стопку, морщась «поправился», захрустел огурцом.
Здесь уместно сообщить, что Прохору Филипповичу нравилась молоденькая свояченица. Нравился задорный Лидочкин профиль и крепкие ножки в коротеньких белых носочках и лёгких ботиночках. Нравился её заразительный смех, но сейчас из гостиной доносились лишь приглушённые рыдания да несвязные обрывки фраз, и, хотя он снова отметил, странно прозвучавшее «…прямо в трамвае!», но, как и прежде, не придал этому значения. Товарищ ГПОТ резонно полагал, что подведомственная ему отрасль городского хозяйства, несмотря на свою безусловную значимость, способна вызвать слёзы у хорошенькой двадцатичетырёхлетней девушки, только если та опоздала на свидание. А на свидания Лидочка ездила к Володьке Кулькову — губастому, близорукому недотёпе-изобретателю, с которым она познакомилась, назад тому два года, на курсах при Наркомпросе. В представлении ответственного работника, инженер был человеком малопривлекательным, но у свояченицы на сей счёт имелось особое (как шутил главный по общественному транспорту - революционное) мнение, и для себя с Кульковым она давно всё решила. Прохор Филиппович знал это от супруги, равно как и то, что бестолковый очкарик никак не отваживался открыть своё сердце. Вернее, неделю назад, до одури насидевшись в тёмном кинозале на «Кукле с миллионами», и выйдя на свежий воздух с совершенно свекольными лицами, молодые люди направились к лодочной станции. Посередине зацветшего пруда изобретатель понемногу собрался с духом и уже повёл было речь о том, что жизнь — долгое плаванье, в котором, чтобы не бояться бурь, необходим надёжный попутчик, но набежали тучи, хлестнул ливень… Потеряв впопыхах весло и кое-как причалив к берегу, влюблённые укрылись в беседке, куда вслед за ними набились чуть не все отдыхавшие в парке.
Из гостиной потянуло валерианкой, опять послышалось жалобное «…в тра-трам-трамвааа…», перешедшее в невнятное хлюпанье, завершившееся долгим «И-и-иии…». ГПОТ вынул коробку «Пушек», закурил, подвинулся ближе к двери.
— Говори ты толком! - пытала Мария Семёновна. - В каком?
— В де-де-десяяятом… Народу полно-о-ооо, не отвернё-ё-ёшься… Я с курсов уво-олюсь…
«Да, перегружена десятка и линия важная. Туда бы ещё, хоть, пару вагонов. А очкарик-то… Ха! - фыркнул в усы Прохор Филиппович. - Верно, облапил девку в толкучке. Подумаешь, делов-то… Уво-олюсь!»
Тут, почему-то, главный по общественному транспорту вспомнил свою секретаршу — Полину Михайловну, женщину выдающихся достоинств, с несколько швейной фамилией — Зингер. Вспомнил, покачал головой и, поплевав на папироску, отправился «на боковую». Через полчаса к нему присоединилась «половина».