Конечно, он мог перепоручить эту миссию кому-нибудь из многочисленных уличных оборванцев, понимая, что любой из них за гривенник перемахнёт не только забор, а и Шухову башню. Но, во-первых, беспризорников в переулке не оказалось. В этот час их шумные ватаги уже рассыпались по базарам. Те же, которые промышляли в одиночку, околачивались теперь на городском вокзале, в надежде стянуть, если повезёт, у зазевавшегося носильщика, в картузе и длинном фартуке, произведение шорно-чемоданной фабрики «Пролеткожа». Во-вторых, кто бы поручился, что завладев чужой собственностью, сорванец не отколет номер вроде: «дядь, одолжи червонец». Опять стать жертвой шантажа?
— Ну уж дудки! — Прохор Филиппович ухватился за скобу, вскарабкавшись, только не на самый верх, как давеча, а поднявшись над кромкой крыши, сразу переступил на неё и пробежав, согнувшись, по железному, отчаянно грохочущему, скату до угла, спрыгнул по ту сторону ограды на наваленную, прямо у стены котельной, гору угля.
Очутившись на широком дворе, главный по общественному транспорту осмотрелся. Впереди, ещё неясный в утренней дымке, белел сквозь деревья, корпус «секретного» института. За спиной и вдоль забора сплошняком торчали сухие палки крапивы, словно обвешанные тряпками пожухшей листвы. Тут же, валялись какие-то ржавые колёса, кирпичи…
— Ага, есть!
Почти у самых ног лежала мокрая от росы калоша, сверкавшая как антрацит, и лишь поэтому, Прохор Филиппович не сразу заметил её. Впрочем, обрадовался он рано. Из пристройки выплыла расхлябанная персона неопределённых лет, в разбитых отрезанных валенках, кургузом, перепачканном ватнике и с красной, давно небритой, физиономией.
- Это чаво? — грозно тараща глаза, спросила персона фальцетом, взяв главного по общественному транспорту повыше локтя. — По какому-такому тут?
«Видимо, институтский сторож» — догадался Прохор Филиппович и стараясь отвечать как можно добродушнее, кивнул на свой трофей:
— Да вот, понимаешь, уронил…
— Обронил? — недоверчиво переспросил «сторож» и поманив ГПОТа корявым пальцем с грязным ногтем, задышал в лицо перегаром. — У нас, в восемнадцатом годе, тоже тёрси один у провиантских складов. Калошу, мол, потерял. Ну разыскали мы, ясный крендель, калошу-то, а она, аглицкая!
— Чего болтаешь, дед, язык без костей! Какая, аглицкая? Глаза-то протри!
Действительно, калоша Прохора Филипповича была вполне благонадёжная, фабрики «Красный треугольник», но пьяный так легко отступать не собирался.
— А ты не кричи, потому, я при исполнении. Истопником тут. Значит, обязан за порядком наблюдать, шобы усё по закону. Шоб ежели лазутчик, то тебе положена иностранная амуниция. А то, всяк повадиться в нашинском, в кровью добытом… — истопник стукнул кулаком в грудь. — Может, я на водку имею права спросить, за оскорблённое патриотическое чуйство.
Дабы избежать лишнего шума, главный по общественному транспорту полез в карман. Но получив на опохмел, бдительный патриот только утвердился в своих подозрениях, принявшись довольно фамильярно подмигивать и (к ужасу Прохора Филипповича) величать его то «благородием», то «превосходительством».
— Ты, твоё благородие, не боись. Я с энтой властью разошёлся во взглядах. Они, сучьи дети, мине новых пимов не выдали.
— Какое…
— У тебе, говорят, без того жарко, незачем, говорят. А мы, лучше, твои пимы возьмём да и отдадим на светлое будущее. Мать их!
— ...какое я тебе благородие?! Очумел, что ли?!
— Да, брось. Я, ведь, враз смекнул… Облик у тебя больно генеральский. А с энтих, — истопник махнул рукой куда-то в крапиву, — никакого вида. Не-е… Вот при хозяевах-кровососах был инженер. На брюхе цепочка, такой собака важный, подойти страшно. А у таперешних, очкастый, тощий как блоха, ти-тити, ти-тити… Я ему и на комячейке высказал. Ты, говорю, консо… Ты консо-мо-лец, а я партейный и мине… Неважно мине, шо ты инженер. Мы не для того вас, подлецов, учили, шобы без пимов кочегарить. Губошлеп, растудыть…
— Губошлёп, значит? Худой, очкастый… А по фамилии как, не Кульков часом?
— Хе, и говорит, не контра. Взять бы тебя, да расстрелять для порядка. Счастье, шо я с энтой властью… А-а, ладно. Тебе инженер нужон? Забирай! Но и меня не позабудь.
Главный по общественному транспорту снова полез в карман, но истопник замотал нечёсаной головой.
— Пого-одь, эт само собой, но я имею насущную необходимость проделать с им, за пимы, одну штуку. Помню, под Екатеринославом стояли, был у нас в дивизии Исламка-татарин, — пьяный подпустил в голос дрожи, уронил слезу. — Хороший татарин, улыбчивый, всё «ёк» да «ёк». Мы над им часто так шутковали. Случалось, раза по три на дню.
— Что ж это, за шутка такая? — осторожно поинтересовался Прохор Филиппович.
— Весёлая шутка, большевистская. Сам увидишь. Я б без подмоги управился, да сноровка моя уже не та, а инженер, шустрый-шельма, как таракан, его попридержать бы, пока к месту поспею. Тут точность важна…
— Точность?
— Ты слушай! Консо-консомолец твой…, наш то есть, по чётным числам ходит в столовку «Светлый путь». По площади, мимо забора. Талон значит ему положен. Ты его останови, вызнай шо вам с Врангелем потребно и бежи оттеда. Но наперёд свисни, будто так, от радости чуйств. То, мине сигнал…
И истопник ещё долго костерил изобретателя и советскую власть, но главный по общественному транспорту его уже не слушал.
«По четным дням… Прекрасно. Нашёл! Нашёл интеллигентика! Отыскал и безо всякой Эврики!»
Глава десятая
Уже в дверях Прохор Филиппович услыхал голос «половины».
— …пока под ручку гуляете, ему по близорукости может и ничего. А как поженитесь? Ох, прям беда! Надо чем-то другим брать, раз квашеная капуста не помогла. Стараться, — скрытая развешанным на кухне бельём (после того, как у Марии Семёновны украли с чердака наволочку, она предпочитала сушить стирку дома) супруга говорила громко и назидательно.
— Я стараюсь, — ныла в ответ свояченица. — Учу вон, Карла Маркса, «Манифест коммунистической партии»…
— Удумала! Нешто манифест сиськи заменит? Разве только, Карла твой так рассуждает, единственный в цельном свете. А ты слушай больше. Нет, мужчина-то он, конечно, осанистый, кто спорит. Вишь, бородища какая! Но ведь старый, до девок не внимательный, и если даже он жену за один марксизм полюбил, ещё вопрос, был ли потом доволен…
— Вообще, товарищ Маркс про семью очень сердито пишет.
— Вот! А Кульков к тому ж молодой. Ты не гляди, что слабогрудый. Ну, как он очки-то сымет и Щорс на вороном коне, а ему манифест какой-то суют. Нет, раз ухватить не за что, бери уютом, заботой. Чтобы он у тебя из дома выходил как… Ну, я не знаю. Как…
— Щорс на вороном коне?!
— Ну без коня, конечно. Но обихоженный. Что б понимал, о ём-дураке пекутся и не привередничал понапрасну. Что б всё ладно, да складно. Как вон у нас с Прохором.
— Только б отыскался…
— Объявится. Давай пока на картах раскину. Сядь-ка на колоду. Да юбку подбери, экая ты…
— Экая! Вдруг он утонул…
— Коли утоп… — «половина» на минуту задумалась. — Это блюдцем надо вызывать. Пришёл, так почитай точно мёртвый.
— И-ии-иии…
— И вообще, коли о покойнике думаешь, духу любопытно, что именно. Вот он и сам, али какая его наиважнейшая часть и являются. Может и твой, очками сверкнёт. Помню, в деревне, — Мария Семёновна понизила голос, главный придвинулся ближе, — в восемнадцатом, комиссарша в болоте хлеб искала, да и сгинула. Так кажную осень нашим мужикам, в амбарах, её «эта», являться стала, обособленным образом. Шуганут её, бывало, лопатой от жита, она взвизгнет и убежит. Тьфу, срамотища…
— Я, Мань, вот… Я принёс… — обнаружил себя ГПОТ, просунув калошу меж простыней. Женщины обмерли.
— Напугал, леший! Зачем же с ей на кухню-то? Выбросил бы куда по дороге. Чего хлам в дом тащить?