— Я Лидочке на диване постлала. Ох, Проша, пора девке замуж, — Марья Семёновна подождала, что ответит супруг, но ГПОТ молчал, и она зашептала снова, торопливо, словно оправдываясь, — у ей, гляжу, уж страхи начались…
«Страхи! А замуж зачем собралась, коли боится, что лапать станет. Вот дура!» — подумал Прохор Филиппович ласково, так ничего не сказав, отвернулся к стене и уснул, крепко, без снов.
Глава вторая
Понедельник день суматошный. Одновременно приходится решать всё, что, начиная с четверга, откладывалось до будущей недели, плюс счета, звонки, курьеры, разная дребедень, или говоря иначе — проблемы… Нет, Прохор Филиппович не любил понедельники. А то, что у него проблемы, главный по общественному транспорту понял, едва поравнявшись с проходной. Понял уже по тому, как насупившись, умолкли, возвращавшиеся с «ночной» ремонтники. Та же давящая тишина воцарилась и в бухгалтерии, куда Прохор Филиппович заглянул, неизвестно зачем. Во всяком случае, прежде он никогда этого не делал, хотя и считал финансовое звено любого хозяйства изначально уязвимым, способным доставить цугундеру. Задав счетоводу, немолодой девушке с болезненным румянцем, имени которой ГПОТ никак не мог запомнить, два-три пустых вопроса, он нехотя поднялся к себе. В приёмной Полина Михайловна что-то тихо говорила Селёдкину, перегнувшись к заму через старорежимное бюро. Её большие груди лежали на побитом, с засохшими пятнами чернил, сукне, а, согнутая в колене, ножка указывала каблуком узкой лодочки на люстру «Полинка — дрянь-баба…» — Прохор Филиппович кашлянул, хмуро покосившись на обтянутый юбкой, зад секретарши и, не здороваясь, проследовал в кабинет.
Обычно по утрам, прихлёбывая крепкий чай из раскалённого стакана в мельхиоровом подстаканнике (Прохор Филиппович любил чтоб обжигало), он выслушивал доклад заместителя, по собственному его выражению - вприкуску. Этот распорядок установился с тех самых пор, как товарищ Куропатка сменил на посту главного по общественному транспорту, товарища Маёвкина, идейного большевика, не позволявшего расслабиться ни себе, ни другим. Прежде, состоявший при старике Прохор Филиппович, уважая революционные традиции, пил кипяток с сахарином и из простой солдатской кружки. Полина Михайловна носила кожанку с косынкой, а чтобы чулочки «фильдеперс» или прочие буржуйские штучки… Представив «штучки» секретарши, ГПОТ погладил было усы, но тут же опять помрачнел. В кабинет протиснулся Селёдкин.
Сразу уточним, кроме понедельников Прохор Филиппович не любил своего заместителя. Всегда любезный и предупредительный Селёдкин, не смотря на такие ценные качества, неизменно вызывал у начальника раздражение. Главный по общественному транспорту посмотрел на прилизанного зама, вспомнил почему-то две бочки лака (выписанные для подновления сидений в вагонах и пропавшие невесть куда), сдвинул брови и прогудел басом:
— Ну?
— Тут, Прохор Филиппович… — Селёдкин замялся. — Такое, Прохор Филиппович, исключительное происшествие, на десятой линии… Прямо не знаю, как начать.
— Какое происшествие? Тянет, понимаешь, будто кота за… — ГПОТ смерил подчинённого с головы до пят, — за хвост.
— Так, ведь, вещи пассажиров пропадают!
— «Исключительное»! — у главного отлегло от сердца. — Карманники, забота милиции.
— То-то, Прохор Филиппович, что не жулики. Сами карманы исчезают… И кальсоны… И, у гражданок, я извиняюсь, на счёт одёжи, того…
— Чего, «того»?! — ГПОТ почувствовал, как кровь снова приливает к лицу.
— Совсем то есть… Такая, Прохор Филиппович, контрреволюция завелась, просто совершено голый вагон трудящихся, среди бела дня, противозаконным образом… Словно в баню катят, честное слово!
Выдав этот бред, заместитель судорожно глотнул и перешёл к подробностям, да к таким, что главный даже поднялся со стула.
— А ну, дыхни!
Селёдкин «дыхнул» и опять понёс околесицу:
— Целый трамвай, в чём мать родила. Дамочки визжат, ехать конфузятся… Члены профсоюза… Честное слово! Тут кондуктор дожидается, сами спросите…
В кабинет позвали кондуктора злополучного маршрута — Егора Трофимовича Васькина, который знал как никто другой и шёпотом рассказывал знакомым о бедламе, творящемся с субботы на линии.
Тогда, бубня привычное, «билетики берём, граждане» и брякая медяками, он оторвал желтоватый кусочек бумаги от второй катушки, протянув его комсомолочке, с припудренными прыщиками на круглом подбородке и на удивление развитыми (здесь Трофимыч показывал руками перед собой) формами. В этот момент трамвай, подбросив пассажиров и дребезжа, вылетел на площадь «Всеобщего равенства трудящихся», именуемую в народе «Институтской», из-за расположенного на её углу закрытого научного учреждения. Кондуктор, наизусть знавший все повороты, оглянулся на миг, поймал рукой петлю, а когда вернул голову в прежнее положение, рядом стояла та же комсомолка, но… абсолютно голая. Всё поплыло, перемешалось; рыжий, густо заросший волосами, разлохмаченный девичий лобок; испуганные глаза; на месте исчезнувших заодно с одеждой полных полушарий, пара припухших на рёбрах и остро торчащих смуглых «пыпрышка» (выговаривая это слово кондуктор кривясь сплёвывал, прижимая к груди два кукиша). Уткнулся было старик от срама в окно, да узнал в стекле, меж обнажённых тел, собственное своё отражение…
На остановке пассажиры с пунцовыми лицами сыпали из вагона, как горох. Впереди, бежала комсомолка в матроске, всё ещё закрывая, вновь, мистическим образом, наполнившуюся объёмом кофточку, ладонями. Немолодой, лысый гражданин, в чесучовой паре, отдавший в жертвенном порыве портфель грузной брюнетке, теперь, также держась за сердце и припадая на ногу, пытался догнать беглянку:
— Зина, котик, документы! Зина…
— Вы низкий человек, Платон Сергеевич, — рыдала «котик», то и дело попадая острым каблучком в стыки булыжной мостовой, но упрямо, не убавляя рыси, и не выпуская своего трофея. — Я мужу пожалуюсь…
Однако, описывать подобное начальству!.. Старик-Васькин и так жалел, что «разболтался» с заместителем, а уж с Прохором-то Филипповичем… Нет, кондуктор был калач тёртый. Раз и навсегда приняв за правило всё отрицать, Егор Трофимович на вопросы товарища ГПОТа только хмурил пегие брови да кашлял в кулак, отвечая категорично «никак нет» и «не могу знать».
Когда служащий вышел, в дверь поскрёбся Селёдкин.
— Я же говорил, Прохор Филиппович, — зам, скроив озабоченную мину, заглянул в лицо руководителя, пытаясь определить, какое впечатление произвёл рассказ свидетеля. — Надо бы распоряжение по линии, и в милицию отписать, и ещё…
При слове «ещё», Селёдкин немного наклонил голову вправо, подразумевая, очевидно, маленький неприметный особняк в самом центре города. Но здесь он переборщил или, как выражался в таких случаях Прохор Филиппович — заврался. Сообщать что-либо туда! Не-ет, дудки…
— Болтуны, балаболы!
Вообще, главный по общественному транспорту сердился так, для вида. Он был рад, что всё решилось просто и скоро, происшествие оказалось обыкновенной сплетней, а определения, приведённые им во множественном числе, относились исключительно к подхалиму-заместителю. Понимая это, Селёдкин заюлил.
— Я клянусь вам, Прохор Филиппович, как порядочный человек, — порядочный человек сделал честные глаза, — Старый пень крутит, фигурировать не хочет. Вагоновожатая Степанова на работу не вышла, и Зубкова, кондукторша, тоже. Увольняются! Лучше, дескать, на биржу.