— Тебе-то, хоть, сегодня можно? — главный, кисло покосился на зама.
Оказалось — Селёдкину можно. Разумеется, Прохор Филиппович больше полагался на женскую стыдливость, рассчитывая, что ни секретарша, ни девица из бухгалтерии не отважатся раздеться, так сказать — в неподобающей обстановке. Да, собственно, и Селёдкин…
«Пусть только попробует!» — решил главный по общественному транспорту и условившись встретиться через час на конечной остановке, отбыл. Но не «наверх», а, сделав приличный крюк, посетил центральный рынок, где, потолкавшись среди бабок с мешками, грязных цыганок в пёстрых юбках, лоточников, и прочего «разношёрстного» люда, совершенно затерялся в шумящей толпе.
Ровно в полдень Прохор Филиппович был на месте, почему-то с огромным берёзовым веником, сухо хрустевшим при малейшем движении и торчавшим во все стороны из хлипкого бумажного кулька. Кивнув Селёдкину, ГПОТ с минуту рассматривал свои башмаки, после чего, заметил (обращаясь, как бы к себе самому, но довольно громко), что хороший банный веник не каждый день попадается.
— …вот вроде и не к чему, а купил, — заключил он и, отвернувшись, принялся, скуки ради, читать надписи, оставленные несознательными гражданами и просто мальчишками на цоколе углового здания.
Некоторые откровенно ругательные, иные только шкодливые, с обязательными грамматическими ошибками, но сложенные смачно, что называется — от души. Как, например, выведенный вкривь и вкось панегирик некому Захару, сочетавшемуся браком с комсомолкой Маруськой и поставившему законной супруге на утро, после упомянутого торжества, по «фонарю» на оба глаза.
— «Комсомолка»… — главный мрачно усмехнулся.
Меж тем, народу вокруг собралось порядочно.
«Третий» и «Седьмой» трамваи отправились на маршрут набитыми «под завязку», однако, в подошедшую «Десятку», желающих садиться не нашлось. Прохор Филиппович с заместителем поднялись в тамбур одни. Не узнавшая начальства, полная кондукторша проворчала что-то вроде:
— Шутники выискались, рожи бесстыжие…
… грубо сунув каждому по билету, крикнула вагоновожатому:
— Обожди, Тимофеевич!..
… и, рассерженная, перебежала во второй, «прицепной» салон. Ударил звонок. Вагон тронулся. Толпа на остановке с любопытством пялилась на двух пассажиров, отдельные нахальные товарищи указывали на ГПОТа пальцами:
— Ишь, котяра пузатый, сейчас ему…
Но, что «сейчас»? За стёклами уже мелькали унылые дома; деревья; запряжённые в телеги, отгоняющие хвостами мух, лошади, с торбами из дерюги на длинных мордах; скучающие в обнимку с мётлами дворники.
— И где это всё обычно случается? — происходящее само по себе было настолько неприятно, не говоря уже о возможном продолжении, что главный по общественному транспорту предпочёл не конкретизировать, ограничившись туманным «это всё».
— У «Институтской», Прохор Филиппович, — с готовностью отозвался зам.
«У «Институтской»… На площади «Всеобщего равенства трудящихся», те же самые трудящиеся с голыми задницами! Селёдкин прав — чистейшая контрреволюция...», ГПОТ сделался туча-тучей.
— Я покемарю, что-то притомился нынче, а станем подъезжать, ты меня позови, — он устало закрыл глаза, но не задремал.
Главный по общественному транспорту размышлял о Захаре и Маруське-комсомолке; о комсомольцах вообще; о Лидочке и поисках изобретателя, разговор с которым, обещал быть нелёгким. И не то, чтобы ГПОТ не любил молодежь. Скорее наоборот. Он, как и все, аплодировал на майской демонстрации акробатическим этюдам спортивного общества «Алый Факел», глядя как рабфаковцы складывают из своих атлетических тел всевозможные живые фигуры. Больше того, когда корпусная физкультурница, раздвинув сильные, схваченные на ляжках коротенькими шароварами, ноги, взмывала звездой на плечах парней, Прохор Филиппович принимался пощипывать ус, повторяя в задумчивости:
— Делай, раз! Делай, два! Делай, три!
При этом, главный по общественному транспорту мечтательно улыбался чему-то постороннему, весьма далёкому от Первомая. Однако, по природе консервативный, он не одобрял взглядов комсомольцев на свободную любовь. Не одобрял молча (покуда сомнительная доктрина не касалась его лично). И вот теперь, какой-то очкастый индивид находит буржуазной идею женитьбы на его свояченице. А уж, коли начистоту, так ГПОТ, вовсе не усматривал ничего старорежимно-мещанского в желании девушки выйти замуж, иметь семью. «Перебесятся, конечно, но когда? Вот, хоть Селёдкин — человек нового поколения и тоже — дурак, коих мало, но от него не ждёшь какой-нибудь эксцентричной выходки…»
— Подъезжаем, Прохор Филиппович.
Тряхнуло. ГПОТ поднял голову. Трамвай уже вывернул на площадь, где, если не считать двух собак, лежащих в пыли мостовой у диетической столовой «Светлый путь», не было заметно ни души. Повиснув на ремне, Селёдкин глядел в окно на «секретный» институт, а главный по общественному транспорту — на Селёдкина, совершенно не в силах отвести поражённого взора, поскольку щеголеватый костюмчик зама вдруг, прямо на глазах, начал испаряться. Прохор Филиппович на миг зажмурился, но видение не пропало. Он хотел ущипнуть себя и не обнаружил ни галифе с френчем, ни прочего обмундирования, подобающего его полу и должности. С деланной улыбкой на абсолютно ошарашенном лице, ГПОТ, на всякий случай, принялся энергично похлопывать себя банным веником по нагим бёдрам и под мышками, впрочем, дипломатичный подчинённый, поглощённый городским пейзажем, казалось, ничего необычного не замечает. А необычного — хватало. Так например, на голом теле Селёдкина, конторской штемпельной краской, от колен до шеи, на манер пляжного костюма, явились аккуратно выведенные, шириною в два пальца, горизонтальные полосы. Прохор Филиппович подумал, что с улицы находчивого зама, действительно, можно было бы принять за купальщика, но вблизи… ГПОТ чуть не прыснул и, сделав вид, что закашлялся, до поры (пока вагон не проскочил похабную площадь и цирк не окончился), постарался не глядеть на сморщенную, сплошь выкрашенную чернилами, мошонку попутчика.
«Кто только ему задний фасад разрисовал, вот вопрос? Ну, Полинка! Дрянь-баба…»
Глава девятая
Такая гибкая в иных вопросах, по части суеверий и ревнивой подозрительности, Мария Семёновна выказывала косность и упрямство. Хотя, жаловаться на строптивость «половины» ГПОТу случалось не часто. Привезя её из деревни, весёлую, ладную, Прохор Филиппович и сам удивлялся умению жены приспособиться к новым условиям. Лишь в двадцатом, когда он вступил в РКПБ, Мария Семёновна дрогнула и даже обмолвившись, как-то невзначай, назвала мужа по имени-отчеству. Впрочем, она легко побросала в печку иконы, но, вот с чем Прохор Филиппович так и не смог справиться, это с непоколебимой верой супруги в сглаз и порчу, в заговоры… А ещё — сны, карты и тому подобный вздор.
— Так ведь, не она ж одна. А ревность, что ж… — поразмыслив на досуге он пришёл к заключению, что инженера в общежитии не было, да и быть не могло.
Ясно как дважды два, ведь после скандала на лекции … После «молнии» из Москвы, в которой, с подачи Полины, её знакомый секретарь ЦКа комсомола обрисовал Дантона такими красками, что принимавшая депешу телеграфистка, наверно и сутки спустя, сидела за аппаратом кумачовая, очкарик обходил гражданку Зингер за сто вёрст. И туда, где она, носа бы не сунул! Значит, версия с «физкультурниками» отметалась и, вообще, сейчас на первый план выступила проблема трамваев, а уж калошу-то достать…
— Мы раздуваем пожар мировой, церкви и тюрьмы сравняем с землёй, ведь от тайги до британских морей… — ГПОТ бодро завернул в знакомый тупичок и минуты черед две стоял под старой липой.
Конечно, он мог перепоручить эту миссию кому-нибудь из многочисленных уличных оборванцев, понимая, что любой из них за гривенник перемахнёт не только забор, а и Шухову башню. Но, во-первых, беспризорников в переулке не оказалось. В этот час их шумные ватаги уже рассыпались по базарам. Те же, которые промышляли в одиночку, околачивались теперь на городском вокзале, в надежде стянуть, если повезёт, у зазевавшегося носильщика, в картузе и длинном фартуке, произведение шорно-чемоданной фабрики «Пролеткожа». Во-вторых, кто бы поручился, что завладев чужой собственностью, сорванец не отколет номер вроде: «дядь, одолжи червонец». Опять стать жертвой шантажа?
— Ну уж дудки! — Прохор Филиппович ухватился за скобу, вскарабкавшись, только не на самый верх, как давеча, а поднявшись над кромкой крыши, сразу переступил на неё и пробежав, согнувшись, по железному, отчаянно грохочущему, скату до угла, спрыгнул по ту сторону ограды на наваленную, прямо у стены котельной, гору угля.
Очутившись на широком дворе, главный по общественному транспорту осмотрелся. Впереди, ещё неясный в утренней дымке, белел сквозь деревья, корпус «секретного» института. За спиной и вдоль забора сплошняком торчали сухие палки крапивы, словно обвешанные тряпками пожухшей листвы. Тут же, валялись какие-то ржавые колёса, кирпичи…
— Ага, есть!
Почти у самых ног лежала мокрая от росы калоша, сверкавшая как антрацит, и лишь поэтому, Прохор Филиппович не сразу заметил её. Впрочем, обрадовался он рано. Из пристройки выплыла расхлябанная персона неопределённых лет, в разбитых отрезанных валенках, кургузом, перепачканном ватнике и с красной, давно небритой, физиономией.
- Это чаво? — грозно тараща глаза, спросила персона фальцетом, взяв главного по общественному транспорту повыше локтя. — По какому-такому тут?
«Видимо, институтский сторож» — догадался Прохор Филиппович и стараясь отвечать как можно добродушнее, кивнул на свой трофей:
— Да вот, понимаешь, уронил…
— Обронил? — недоверчиво переспросил «сторож» и поманив ГПОТа корявым пальцем с грязным ногтем, задышал в лицо перегаром. — У нас, в восемнадцатом годе, тоже тёрси один у провиантских складов. Калошу, мол, потерял. Ну разыскали мы, ясный крендель, калошу-то, а она, аглицкая!
— Чего болтаешь, дед, язык без костей! Какая, аглицкая? Глаза-то протри!
Действительно, калоша Прохора Филипповича была вполне благонадёжная, фабрики «Красный треугольник», но пьяный так легко отступать не собирался.
— А ты не кричи, потому, я при исполнении. Истопником тут. Значит, обязан за порядком наблюдать, шобы усё по закону. Шоб ежели лазутчик, то тебе положена иностранная амуниция. А то, всяк повадиться в нашинском, в кровью добытом… — истопник стукнул кулаком в грудь. — Может, я на водку имею права спросить, за оскорблённое патриотическое чуйство.
Дабы избежать лишнего шума, главный по общественному транспорту полез в карман. Но получив на опохмел, бдительный патриот только утвердился в своих подозрениях, принявшись довольно фамильярно подмигивать и (к ужасу Прохора Филипповича) величать его то «благородием», то «превосходительством».
— Ты, твоё благородие, не боись. Я с энтой властью разошёлся во взглядах. Они, сучьи дети, мине новых пимов не выдали.
— Какое…
— У тебе, говорят, без того жарко, незачем, говорят. А мы, лучше, твои пимы возьмём да и отдадим на светлое будущее. Мать их!
— ...какое я тебе благородие?! Очумел, что ли?!
— Да, брось. Я, ведь, враз смекнул… Облик у тебя больно генеральский. А с энтих, — истопник махнул рукой куда-то в крапиву, — никакого вида. Не-е… Вот при хозяевах-кровососах был инженер. На брюхе цепочка, такой собака важный, подойти страшно. А у таперешних, очкастый, тощий как блоха, ти-тити, ти-тити… Я ему и на комячейке высказал. Ты, говорю, консо… Ты консо-мо-лец, а я партейный и мине… Неважно мине, шо ты инженер. Мы не для того вас, подлецов, учили, шобы без пимов кочегарить. Губошлеп, растудыть…
— Губошлёп, значит? Худой, очкастый… А по фамилии как, не Кульков часом?
— Хе, и говорит, не контра. Взять бы тебя, да расстрелять для порядка. Счастье, шо я с энтой властью… А-а, ладно. Тебе инженер нужон? Забирай! Но и меня не позабудь.
Главный по общественному транспорту снова полез в карман, но истопник замотал нечёсаной головой.
— Пого-одь, эт само собой, но я имею насущную необходимость проделать с им, за пимы, одну штуку. Помню, под Екатеринославом стояли, был у нас в дивизии Исламка-татарин, — пьяный подпустил в голос дрожи, уронил слезу. — Хороший татарин, улыбчивый, всё «ёк» да «ёк». Мы над им часто так шутковали. Случалось, раза по три на дню.
— Что ж это, за шутка такая? — осторожно поинтересовался Прохор Филиппович.
— Весёлая шутка, большевистская. Сам увидишь. Я б без подмоги управился, да сноровка моя уже не та, а инженер, шустрый-шельма, как таракан, его попридержать бы, пока к месту поспею. Тут точность важна…
— Точность?
— Ты слушай! Консо-консомолец твой…, наш то есть, по чётным числам ходит в столовку «Светлый путь». По площади, мимо забора. Талон значит ему положен. Ты его останови, вызнай шо вам с Врангелем потребно и бежи оттеда. Но наперёд свисни, будто так, от радости чуйств. То, мине сигнал…
И истопник ещё долго костерил изобретателя и советскую власть, но главный по общественному транспорту его уже не слушал.
«По четным дням… Прекрасно. Нашёл! Нашёл интеллигентика! Отыскал и безо всякой Эврики!»