Твое низшее пребывает во сне, похожем на смерть, и ему нужно тепло жизни, что содержит неразделимые и неразличимые добро и зло. Таков путь жизни; тебе не назвать ее ни доброй, ни злой, ни чистой, ни нечистой. Ибо это и не цель, а путь и переход. Это также болезнь и начало восстановления. Это мать всех омерзительных деяний и исцеляющих символов. Это самая изначальная форма творения, самое первое темное стремление, что проходит по всем тайным скрытым местами, темным проходам, с бесцельной правомерностью воды и из неожиданных мест в рыхлых песках, набухает в прекрасных провалах, чтобы оплодотворить сухую землю. Это самый первый, тайный учитель природы, учащий растения и животных самым поразительным и в высшей степени хитрым навыкам и трюкам, которые нам едва ли понять. Это великий мудрец, обладающий сверхчеловеческим знанием, владеющий величайшей из наук, приводящий рассеяние к порядку, предсказывающий будущее из неуловимой полноты. Он змееподобный, бренный и благотворный, чудовищно и абсурдно демонический. Это стрела, что вечно попадает в слабейшее место, вырвавшийся корень, что открывает запечатанные сокровищницы.
Тебе не назвать его ни умным, ни глупым, ни злым, ни добрым, ведь природа его совершенно нечеловеческая. Это сын земли, темный, которого ты должен пробудить.[166] Это и мужчина, и женщина в одно и то же время и незрелый пол, богатый в толковании и неверном толковании, столь бедный на смысл и все равно столь богатый. Это мертвый, что кричал громче всех, что стоял в самом низу и ждал, и сильнее всего страдал. Он жаждал ни крови, ни молока, ни вина для жертвоприношения мертвых, но готовности нашей плоти. Его стремление не обращало внимания на мучение нашего духа, что боролся и мучал себя, чтобы выдумать то, чего не выдумать, и который так разорвал себя и принес в жертву. Пока дух наш не лег расчлененным на алтарь, не услышал я голос сына земли, и тогда увидел, что он был величайшим страдальцем, нуждавшимся в спасении. Он избранный, ведь был самым отверженным. Дурно говорить так, но, возможно, я плохо слышу, или неправильно понял, что сказали бездны. Непросительно говорить так много, и тем не менее я должен сказать.
Бездны молчат. Он поднялся и ныне узрел свет солнца и находится среди живых. Беспокойство и противоречие росли вместе с ним, сомнение и полнота жизни.
Аминь, все кончено. Что было нереальным, теперь реально, что было реальным — нереально. Однако, мне нельзя, я не хочу, не могу.. О, презренность человеческая! О, наша неготовность! О, сомнение и отчаяние. Это воистину Страстная Пятница, на которую умер Господь и спустился в Ад и совершил таинства.[167] Это Страстная Пятница, когда мы делаем совершенным Христа в нас и сами спускаемся в Ад. Это Страстная Пятница, когда мы стонем и молим о совершенстве Христа, ибо после совершенствования пойдем в Ад. Христос был столь могуч, что его царство покрыло весь мир, и только Ад лежит вне его.
Кто преуспел в пересечении границ этого царства с хорошими основаниями, чистым осознанием и повиновением закону любви? Кто среди живых Христос и отправляется в Ад в живой плоти? Кто это, расширяющий царство Христа и в Ад? Кто полон опьянения, будучи трезв? Кто это, нисхождением ставший из одного двумя? Кто разорвал свое сердце, чтобы соединить то, что было разрозненно?
Я — это он, безымянный, незнающий себя, чье имя сокрыто даже от него самого. У меня нет имени, ибо я еще не существовал, но только становлюсь. Для себя я Анабаптист и чужак. Я, кто есть я, не он. Но, кто будет мной передо мной и после меня, он. Унизив себя, я вознесся как другой. Приняв себя, я разделился на два, и соединив себя с собой же, я стал меньшей частью себя. Я — оно в моем сознании. Однако, так я в своем сознании, как если бы был отделен от него. Я / [Image 119][168] / не во втором и большем состоянии, как если бы я был этим вторым и большим собой, но я всегда в обычном сознании, но столь отделенный и отдаленный от него, как если бы я был вторым и большим состоянием, но не осознавая этого. Я даже стал меньше и беднее, но именно из-за малости я могу осознавать близость великого.
Я был крещен нечистыми водами для перерождения. Пламя огня Ада ожидало меня над крестильной купелью. Я омыл себя нечистотами и очистил себя грязью. Я обрел его, я принял его, божественного брата, сына земли, обоеполого и нечистого, и внезапно он стал человеком. Оба его клыка сломались, и свет покрыл его подбородок. Я поймал его, я преодолел его, я объял его. Он требовал многого от меня и тем не менее принес все с собой. Ибо он богат; земля принадлежит ему. Но его черная лошадь удалилась от него.
Воистину, я сразил гордого врага, я заставил того, кто больше и сильнее меня, стать моим другом. Ничто не должно отделять меня от него, темного. Если я захочу покинуть его, он последует за мной, как тень. Если я не думаю о нем, он необъяснимым образом рядом. Он обратится в страх, если я отвергну его. Я должен обильно почитать его память, я должен готовить для него жертвенную пищу. Я наполняю для него за столом тарелку. Многое, что раньше я сделал бы для людей, теперь я должен делать для него. Потому они сочтут меня самовлюбленным, ибо они не знают, что я иду с другом, и многие дни посвящены ему.[169] Но шевельнулось беспокойство, тихое подземное землетрясение, отдаленное сильный гул. Пути открылись в изначальное и в будущее. Чудеса и ужасные тайны рядом. Я чувствую вещи, что были и те, что будут. За обыденным разверзается вечная бездна. Земля возвращает мне то, что она скрывала.[170][171][172][173][174][175]
Глава 18 Три пророчества
[176]
Чудесные вещи приблизились. Я звал свою душу и просил ее окунуться в потоки, чей отдаленный шум я слышу. Это случилось 22 января в год 1914, как записано в моей черной книге. И так она погрузилась во тьму, как пуля, и из глубин воззвала: «Примешь ли ты то, что я принесу?»
Я: «Я приму то, что ты дашь. Я не имею права судить или отвергать».
Д.: «Так слушай. Здесь есть древние доспехи и ржавые механизмы наших отцов со свисающими убийственными кожаными ловушками, поеденные червями древка копий, расщепленные наконечники копий, сломанные стрелы, сгнившие щиты, черепа, кости человека и лошади, древние пушки, катапульты, раскрошенные головешки, раздавленные наступательные машины, каменные острия копий, каменные дубины, острые кости, расколотые наконечники стрел — все, чем былые битвы усеяли землю. Примешь ты все это?»
Я: «Я приму это. Ты знаешь лучше, душа моя».
Д.: «Я нахожу раскрашенные камни, резные кости с магическими знаками, талисманы с высказываними на кожаных шнурках и небольших свинцовых пластинках, грязные мешки, заполненные зубами, человеческими волосами и ногтями, доски, связанные вместе, черные шары, заплесневелые звериные шкуры — все суеверия, выведенные в темные доисторические времена. Примешь ли ты все это?»
Я: «Я приму все это, как я могу что-то отвергнуть?»
Д.: «Но я нахожу кое-что похуже: братоубийство, коварные смертельные удары, пытки, жертвоприношения детей, уничтожение целых народов, поджог, предательство, войну, восстание — ты примешь и это?»
Я: «И это, если должно. Как я могу судить?»
Д.: «Я нахожу эпидемии, природные катастрофы, затонувшие корабли, разоренные города, пугающую дикость, человеческую жестокость и страх, целые горы страха».