Джин была готова уже растаять — вслед за собственным сердцем. Она готова была расплыться розовым слюнявым облаком от его еще не произнесенных слов. Она ждала тех слов, которые ждут все женщины на свете.
«Милая, успокойся, мы что-нибудь придумаем, не волнуйся». «Все будет хорошо, мы справимся, я подумаю, как тебе помочь». «Джин, ты знаешь, у меня сейчас проблемы на работе, но я обещаю тебе — как только мои дела наладятся, я обязательно постараюсь тебе помочь». «Давай сядем вместе и подумаем, как мы можем справиться с этой ситуацией». «Милая, не беспокойся и ни о чем не думай, я все решу». «Джин, ты сильная, я уверен, ты справишься, а я помогу тебе, чем смогу». «Может, я постараюсь тебе помочь, подсказав выход? Вместе мы решим все проблемы». И конечно, заключительную мантру, которая нужна женщинам в сто раз больше, чем оргазм: «Милая, не волнуйся, все будет хорошо, я с тобой!»
Но любовник вдруг посуровел и, так же преданно глядя в ее глаза, сказал: «Евгения, я ничем не могу тебе помочь, и я не стану этого делать. Бог тебе поможет».
А беда была реальной, она подступала к ее сердцу, к дверям ее дома, уже перешагнув старый затертый порог. И Джин было страшно, по-настоящему страшно, как бывает очень маленькой девочке, впервые попавшей в холодную незнакомую комнату. Душа ее обливалась кровью, а мысли путались, вспухая кровавыми пузырями. И в целом мире у нее не было никого больше, кроме этого человека, который когда-то держал ее за руку, преданно заглядывал в глаза и говорил, что не предаст и не обманет ее — никогда, никогда, никогда!
А за два часа до того они занимались любовью. Джин как могла ублажала его, разбивалась в лепешку, рассыпалась мелким бисером — так, как рассыпаются все женщины мира, пытаясь произвести впечатление на того, кто им по-настоящему дорог. А Джин тогда вовсе не было хорошо, но она врала, что ей так хорошо, как не было никогда. Она врала, потому что больше всего на свете хотела сделать для него все — и отдать ему все!
Джин готова была расщепить на кусочки свою собственную душу, разложить ее по атомам и обернуть его ноги, чтобы не дай бог его не потревожил обыкновенный сквозняк.
Джин отдавала ему не свое тело — не грудь и не то, что находится между ногами. Она отдавала ему свою душу — именно душой она занималась любовью. Той самой душой, что отродясь не слыхала грубое слово «трах» или более приличное слово «секс».
И ноги его, так боявшиеся простуды, были обернуты ее душой, которую Джин с радостью вырвала ради него из собственного тела. И делала она так не раз и не два, а он даже не подозревал, что творится с нею.
Джин не могла в это поверить.
«Бог поможет…»
Никто и никогда не говорил ей таких слов. А его ноги по-прежнему были закутаны в ее душу. И той самой рукой, в которой, клянясь, держал ее руку, он теперь нежно поглаживал ее.
И тогда Джин закричала. Она заистерила, завелась так, как все женщины на свете. Она визжала и плакала, глотая собственные сопли, будто кровавый дизентерийный понос. Она кричала, что он не мужчина, что ей не нужна ничья помощь, потому что она боец, потому что она воин. Кричала, что он мразь и она не простит его никогда. И по глупости, повинуясь самой обычной женской истерике, тут же заблокировала его на Фейсбуке — пыталась хоть так по-детски отомстить за свою боль.
Он ушел. Она провела бессонную ночь. К утру Джин была виновата во всем — и в первую очередь в своей собственной жизни. Джин была виновата в прошлогодней холодной зиме и в том, что осенью идет дождь. Джин была виновата в крике соседки под окнами и в собачьем лае, который по утрам беспокоил чей-то сонный покой. Конечно, Джин — кто же еще! — была виновата в росте курсе доллара и во всех бедах, которые происходят на земном шаре — в терактах, наводнениях и цунами. Страшно виновата была Джин в тропическом смерче, который стирал с лица земли дома и людей.
Именно глупость Джин вызывала землетрясения, автомобильные катастрофы, войны и стихийные бедствия. Всему виной были ее гнусный вспыльчивый характер и несдержанный язык.
Джин была виновата в том, что ходит на двух ногах, дышит воздухом и готовит яичницу себе на завтрак. Джин была абсолютно виноватой плоской, беспрецедентной, даже не обсуждаемой единицей вины.
Страшное чувство вины осаждало ее, осушало кровеносные сосуды и замораживало голову. И самое страшное — Джин уничтожала эта чудовищная вина перед ним.
Она проснулась такой виноватой, что по сравнению с этой виной меркли землетрясения, катастрофы и любые стихийные бедствия.
И теперь Джин знала — ей придется просить у него прощения, абсолютно за все просить прощения: за воздух, которым дышит, за свои глаза, которые до сих пор видят, за сердце, которое продолжает обливаться кровью — и никак не унять это артериальное кровотечение… А главное, ей придется выпросить прощение за то, что она вообще живет.