Никогда еще Сэррей не пожимал настолько сердечно руки мужчины, как сделал это при прощании с Давидом Риччио, и, когда он скакал по болотам, в его сердце продолжали звучать слова:
«В моей душе вечно стонет жалоба».
Глава восьмая. Старая ненависть
Дэдлей Лейстер был немало поражен, когда узнал от гонца королевы, что его друг Сэррей приглашен в Сент-Эндрью, тогда как его, посланника королевы Елизаветы и претендента на руку Марии Стюарт, оставили в Эдинбурге, словно он являлся лишним, имеющим второстепенное значение человеком. Оскорбленное самолюбие невольно переносило дурные чувства на человека, которому было оказано предпочтение, и в душе поднималось подозрение, уж не стремится ли Сэррей сам к той цели, которую Елизавета наметила ему, Дэдлею?
Ему припомнилось предсказание, сделанное ему когда-то старухой Гуг в ее подземелье, и под влиянием вдруг родившегося подозрения первой мыслью Дэдлея было то, что Сэррей только потому и отговаривал его, что являлся его соперником, а значит, подло изменил обязанностям дружбы. И так поступал человек, которого он всегда считал образцом рыцарства, благородству мыслей которого он постоянно дивился! Тайком, предательски крадучись, он старался за спиной друга украсть его добычу, а теперь, быть может, сидел в Сент-Эндрью и рассказывал Марии, как граф Лейстер похвалялся милостями Елизаветы!.. Первым, кому Дэдлею удалось случайно излить свое недовольство, оказался Сэйтон. Он сообщил последнему, что его гость вытребован в Сент-Эндрью к королеве, причем даже не счел нужным известить об этом людей, на которых он, вероятно, уже смотрит, как на своих подданных.
– Посмотрим, – горько рассмеялся Сэйтон, – придется ли шотландская корона на английский череп; но до тех пор, пока на свете существуют Сэйтоны, голове, рискнувшей на подобную примерку, недолго удастся покрасоваться на плечах.
– У вас, конечно, имеется двойная причина ненавидеть Сэррея, – с горькой усмешкой сказал Лейстер, – он хвастался расположением вашей сестры, а теперь собирается прыгнуть выше герба Сэйтонов.
При этих словах лицо Георга исказилось бешенством.
– Клянусь святым андреевским крестом, – мрачно пробормотал он, – если вы лжете, я вырву у вас язык и прибью его к воротам, хотя мы и пили с вами из одного кубка. Если же вы говорите правду, то пусть я издохну, как собака, если не изобью Сэррея нагайкой до смерти!
Лейстер закусил губы; он понял, что зашел слишком далеко, и пристыженный, но вместе с тем и рассерженный этими словами схватился за шпагу.
– Милорд Сэйтон, – сказал он, – если бы я не видел, что ваши слова вызваны просто слепой яростью, то доказал бы вам, что англичанин отвечает оружием на угрозы. Но вы совершенно неправильно поняли меня. Роберт Сэррей никогда не произнес чего-либо оскорбительного для чести вашей сестры; ведь расположением благородной дамы всегда позволительно хвастаться, особенно когда являешься не кем-либо, а Сэрреем. И оскорбление имело бы место только с того момента, когда Сэррей изменил бы предмету своего обожания.
Сэйтон был вдвойне недоволен этим ответом. Граф затронул такую тему, которая, как надеялся Сэйтон, могла быть разрешена лишь с оружием в руках; он явно хотел раздразнить его, а теперь, когда вызвал на взрыв ярости, говорил опять-таки успокоительным тоном.
– Милорд, – ответил он, – не годится играть с порохом; у меня в жилах течет слишком горячая кровь, чтобы я мог вступить в переговоры о том, задевает ли или не задевает что-либо чести Сэйтонов. Будьте добры уважать мое гостеприимство и не говорить о таких вещах, рассуждать о которых я могу, только имея в руке меч или секиру. Для моей сестры, может быть, совершенно безразлично, состоит ли или нет в числе ее поклонников какой-нибудь лорд Сэррей, но я считаю оскорблением, если мне говорят, будто кто-нибудь из англичан может похвастаться, что леди Сэйтон забыла видеть в нем врага своей родины. Если бы сказавший это говорил правду, то мне пришлось бы вызвать его на смертельный поединок, если же он солгал, то я проучил бы его, как мальчишку.
С этими словами Сэйтон поклонился и вышел, оставив графа одного.
Дэдлей с насмешливой улыбкой посмотрел ему вслед, но сквозь искусственное презрение явно проглядывали стыд и ненависть бессильной злобы. Он готов был побить себя самого за то, что вызвал эту сцену и окончил ее, не вызвав Сэйтона на поединок, но чувствовал, что для этого у него не хватило бы мужества.
В таком настроении, которое с каждым днем становилось все невыносимее, его застал Сэррей. Неожиданно увидев друга, Дэдлей еще более смутился и забеспокоился; он смущенно пошел к нему навстречу, и ласковые слова приветствия, с которыми к нему обратился Сэррей, заставили всю кровь хлынуть в его лицо.