“Папка, папка!”. А когда он, после того, как косил для всех кто ни попросит, потому что отказать не мог, умер, и мать побежала по деревне к мужикам с просьбой, чтоб помогли с гробом, Галя сидела рядом с отцом на полу и охраняла его от крыс. Когда же гроб с телом вынесли на улицу и поставили рядом с крыльцом, Гале показалось, что он приоткрыл глаза и, показывая глазами на небо, сказал: “Ты, доченька, ничего не бойся, всё хорошо!” Но ей было плохо, потому что папку очень жалела и себя. Потом, когда его похоронили и на сороковой день они с матерью были на кладбище, мать спустилась к ручью, чтобы набрать воды, а она осталась одна. Сидела на скамейке и смотрела перед собой. И тут произошло чудо: над могилой воздух вдруг задрожал, заискрился, и Галя увидела отца, но не всего, а только по пояс. Она удивилась, что рубашка на нём не та белая, в которой хоронили, а старенькая, клетчатая. Она показалась Гале чистой как с мороза, а лицо отца, при жизни морщинистое и в оспинках – гладким. Отец смотрел на Галю и улыбался. Она тогда так ему обрадовалась, что жалеть перестала и тоже стала улыбаться…
Заправляя кровать и улыбаясь, Галина расставляла подушки на старый манер, как при матери, и нет-нет поглядывала на окно, за которым уже начали вырисовываться и запорошенная яблоня, и пригнувшийся под тяжестью снега малинник, и забор, заваленный снегом. Теперь, когда уже почти рассвело, движения Галины стали энергичными и по ним можно было догадаться, что впереди её ждёт какое-то важное дело. Умыться она не смогла и, подёргав носик рукомойника советского, за 2руб.30 коп. убедилась, что вода в нём замёрзла (что ж “не век, не сряду лето бьёт ключом”), а потому, разбив ковшиком ледок в ведре, поливала себе из него то на одну, то на другую руку. В наше время, когда в домах у соседей был водопровод, газовая колонка и даже батареи под окнами, у неё всё оставалось по-прежнему, но, к удивлению многих, это не огорчало её, а лишь вызывало на лице улыбку, как и то, что не успела она ещё и кровать застелить светлым покрывалом, как на нём уже красовались три задушенных крысёнка, за которыми, полу прикрыв горящие треугольники зеленых глаз, всё это время наблюдал кот домашний средней пушистости. Он терся о ноги хозяйки и издавал приятное для её слуха мурлыкание. Потрепав его по загривку и прошептав что-то одобрительное, она переложила трофеи рядом с блюдцем у печи и, быстро завершив утренний круг необходимых дел, прикрыла дверь… Надо заметить, что жила Галина на Центральной улице поселения, ещё совсем недавно называвшимся селом, хотя церковь в нём давным-давно сломали. В глубине же, между домами, стоял магазин, к которому тянулась нахоженая тропа, по обе стороны ее – обычные сельские одноэтажные среднерусские дома, на некоторых из них недавно поменяли крыши на метало-черепицу и они красивы выделялись среди прочих. За ними ухаживали: после зимних снегопадов всегда в семье находился кто-то, кто залезал на крышу и любовно очищал её. Дома эти, оштукатуренные или облицованные сайдингом, огороженные новой рабицей или даже профнастилом и внутри отличались от прочих, доживавших свою последнюю жизнь под износившимся шифером. Галина, правда редко, но иногда бывала в этих новых домах, которые она называла квартирами. Её удивляло тепло, шедшее от батарей, ванные комнаты, туалеты с белыми унитазами, мебель, которую привозили из города. Большинство людей, живших в квартирах, ездили на работу на электричках и ежедневно направлялись по Центральной улице в сторону железнодорожной станции. Конечно, некоторые предпочитали автомобили и не только отечественные, но пользоваться могли ими не всегда. Улица, по которой ездили и ходили, во время зимних снегопадов почти не очищалась, так как единственный тут старенький трактор, почти всегда ремонтировался и только когда появлялся очередной покойник или ожидали комиссию из города, выполнял свою дворницкую функцию. По ночам улица освещалась тремя покосившимися фонарями. В самом ее конце, ближе к железной дороге, напротив заброшенных коровников, день ото дня росла свалка, расползаясь по пустующему полю. Зимой её покрывал снег и становилось светлее и чище. Галя любила зиму, лето, осень. Любила весну. Любила каждый день и час жизни, любила любить даже если любить было не за что. Раньше её любовь часто кончалась слезами. Особенно в детстве, когда дети не хотели с ней играть и, поднося палец к виску и, покручивая им, повторяли “Дурочка, дурочка” или, когда повзрослела и, набирая силу, забилось в ней что-то, и она сама того не зная, вводила мужиков во грех. Они пользовались, смеялись, а Галя плакала…