– Вот, – сказала она вчера Наташе, – все, что надо, собрала, а смерть не приходит.
Мысли о последнем часе посещали Федоровну и прежде. И только дети, пожалуй, отвлекали ее от них. Бывало, она часами смотрела в окно на двухэтажный, похожий на барак дом, на детишек, что гуляли во дворе подле или, прижавшись к деревянному забору, внимательно всматривались в идущих мимо прохожих.
То и дело кто-нибудь из детей, увидев женщину, кричал:
– Это моя мама!
– А это мой папа! – подхватывали рядом, указывая на показавшегося из-за угла мужчину.
Пешеходы обычно не останавливались и даже, как казалось Федоровне, старались побыстрее проскочить мимо.
Как-то детвора задержалась возле дома Федоровны.
– Бабушка, дай яблочка! – кричали они и смеялись, давая понять, что это всего лишь шутка.
Тогда-то Федоровна и приметила Наташу. Выше других, с густыми пшеничными волосами и какой-то взрослой грустью во взгляде. Девочка так смотрела на Федоровну, что той даже показалось, что девочка пытается в ней кого-то вспомнить. Кого-то из своих родных… На следующий день, едва Федоровна угнездилась на скамейке возле забора, к ней подошла Наташа и села рядом. Девочка молча смотрела в землю и даже не болтала ногами. Потом вдруг сказала, глядя куда-то в сторону, словно и не Федоровне даже:
– У меня вчера папка повесился. Теперь меня забирать на выходные некому.
– А ты ко мне приходи, – сказала Федоровна тихо, почти шепотом, и вдруг обняла Наташу.
С тех пор Федоровна стала по пятницам забирать Наташу из интерната, и пятница стала для Федоровны маленьким праздником.
Вскоре, однако, интернат закрыли, и девочка осталась у старухи. Как это получилось, почему Федоровне разрешили оставить Наташу у себя, сказать трудно…
Жизнь Наташи у Федоровны пошла спокойная, обыденная, сытая. Да только уж очень Наташе было скучно в избе без компании, шумных игр, ссор и примирений. Хорошо еще, сосед дядя Толя подарил им с Федоровной старый телевизор, а Наташе отдал свой мобильник.
– А звонить-то мне кому? – удивленно глядя на дядю Толю, спросила она.
– А матери?
– Так она ж меня бросила. Да и номера ее я не знаю.
Федоровна поспешила вмешаться в разговор. Строго глядя на Толю, сказала:
– Мать она и есть мать. Второй матери не бывает. Ты, Толь, ее мать поищи в городе-то. Наташа тебе фамилию скажет.
Свою фамилию Наташа хорошо знала: тетрадки ею подписывала, на уроках на нее откликалась, хотя и чувствовала себя всегда и везде только Наташей. Без всякой фамилии. У отца тоже была такая фамилия. Когда Наташа родилась, он сидел в тюрьме. Наташина мама, оставив маленькую Наташу деду, уехала не то на заработки, не то с каким-то мужиком за счастьем. Она, конечно, иногда появлялась у деда дома, и тогда Наташе становилось так радостно, что хотелось петь, правда, если только мама была трезвой.
Потом, когда дед умер, мать забрала ее в поселок возле станции, где их пустил к себе жить дядя Саша первый. Этот дядя Саша, после того как от него ушла жена, из дома не выходил, лежал на топчане. Мама покупала липкое, сладкое вино, и они с дядей Сашей его выпивали. Дядя Саша зарастал щетиной, и глаза у него делались все голубее. А когда стали совсем как небо, он умер. После похорон пришла жена дяди Саши первого и сказала:
– Нечего вам тут! Идите отсюда.
И они с мамой поехали в деревню, где мама жила когда-то. Шли долго. Помнится, перебирались через глубокий овраг, заболоченный ручей. Мама почему-то спешила и тянула Наташу за руку. Возле черной избы с заколоченными ставнями мама остановилась. Вокруг торчали обгоревшие стволы деревьев, и трава была по пояс и совсем зеленая. Мама сказала:
– Здесь мы жили. Теперь придется у людей угол снимать.
Тут Наташа увидела старые качели, все обуглившиеся, черные, и захотела немного покачаться, но мама крепко взяла Наташу за руку и повела отсюда прочь.
В деревне они с мамой стали жить у дяди Саши второго, у которого ноги не ходили, и мама за ним ухаживала. Мама и дядя Саша второй тоже пили, но теперь уже горькую водку. Так Наташа потом на суде и сказала. А мать сжала кулаки и закричала на нее, и тогда судьи приписали Наташу к отцу, который к тому времени уже вышел из тюрьмы… Это было так давно, что Наташа уже и не помнила маму. Ну, разве что ее светлые волосы и низкий, хрипловатый голос…
Наташа вглядывалась в снежинки за окном, и тут одна из синичек села на раму и постучала клювом по стеклу. В клюве у нее что-то было, какой-то клочок бумаги. Точно такие узкие бумажные полоски птички часто отрывали со столба возле интерната, на который потерянные мамы приклеивали свои объявления. Наташе даже почудилось, что синичка спрашивает ее: «Кому дать? Кому дать?»