Проговорив это, Шулетт закурил длинную, крючковатую итальянскую сигару с соломинкой посредине. Он выпустил несколько клубов смрадного дыма, потом спокойно продолжал:
— И это было бы практично. Мне во всем можно отказать, кроме весьма трезвого взгляда на положение вещей. Ах, госпожа Марме, вы никогда не оцените, до чего правильна мысль, что в нашем мире все великие дела всегда совершали безумцы. Неужели вы думаете, госпожа Мартен, что Франциск Ассизский, будь он благоразумен, излил бы на землю для отдохновения народов живую воду милосердия и все ароматы любви?
— Не знаю, — ответила г-жа Мартен. — Но люди благоразумные казались мне всегда очень скучными. Вам-то я могу в этом признаться, господин Шулетт.
Во Фьезоле они возвращались трамваем, который в этом месте взбирается на холм. Пошел дождь. Г-жа Марме заснула, а Шулетт стал сокрушаться. Все беды сразу обрушились на него: от сырости у него возникла боль в колене, и он не мог согнуть ногу; его саквояж, затерявшийся накануне при переезде из города во Фьезоле, все не находился, и то было непоправимое несчастие; в одном из парижских журналов появилось его стихотворение, искаженное непомерным количеством пропусков и чудовищных опечаток.
Он обвинял людей и обстоятельства в том, что они ему враждебны и пагубны для него. Он вел себя ребячливо, нелепо, отвратительно. Г-жа Мартен, огорченная и Шулеттом и дождем, думала, что подъему никогда не будет конца. Когда она возвратилась в обитель колоколов, мисс Белл в гостиной, выводя золотыми чернилами альдинские буквы[57], переписывала на листе пергамента сочиненные ночью стихи. Когда ее приятельница вошла в комнату, она подняла свою маленькую некрасивую головку, озаренную жгучим светом чудесных глаз.
— Darling, позвольте представить вам князя Альбертинелли.
Князь, прислонившись к печи, стоял, как юный бог, во всей своей красе, которую густая черная борода делала более мужественной. Он поклонился.
— При виде вас, графиня, мы полюбили бы Францию, если бы этого чувства не было еще в наших сердцах.
Графиня и Шулетт попросили мисс Белл прочесть им стихи, которые та переписывала. Она извинилась, что ей, иностранке, придется своими неуверенными ритмами тревожить слух французского поэта, которого она после Франсуа Вийона[58] чтит превыше всего; потом милым свистящим, словно птичьим, голоском прочла:
И тогда у подножья скалы, где журчащий родник Серебристой наядою к Арно бежит напрямик И алмазной волною, смеясь, обдает камыши, Двое чистых детей обручились в зеленой глуши. И в сердца их влилось несказанное счастье любви, Как родник, приносящий к подножию волны свои. Звали девушку Джеммой. Но юноши имя для нас По случайности злой неизвестным оставил рассказ. В козьих зарослях, в чащах запутанных целые дни Без конца сочетали и руки и губы они, А когда опускались лиловые тени на мох, Наступающий вечер всегда заставал их врасплох. И, уста разлучив, несговорчивость ночи кляня, Возвращались в свой город они с окончанием дня. Средь бездушпой толпы, не скрываясь, под сотнями глаз В безысходности счастья случалось им плакать не раз, И все чаще и чаще являлось сознание к ним, Что для них этот мир равнодушьем своим нестерпим. Средь зеленых лугов, где, сожженные страстью дотла, Словно ветви, сплетали они в исступленье тела, Рос диковинный куст: как омытые кровью клинки, Меж колючей листвы разбросал он свои лепестки. Пастухи ему дали названье «Молчанья цветок». Знала Джемма, что дивную силу таит его сок, Что в одной его капле великий покой заключен, Бесконечная тишь, вековечный, божественный сон. И однажды, смеясь под раскидистой тенью куста, Лепесток она другу беспечно вложила в уста, А когда, улыбаясь, уснул он, без мук, без тревог, Надкусила сама горьковатый на вкус стебелек И, бледна, бездыханна, к любимому пала на грудь… Ввечеру голубки прилетели над ними всплакнуть, — Но ни птицы, ни ветер, ни дождь, ни речная волна Потревожить уже не могли их любовного сна.[59]— Очень красиво, — сказал Шулетт, — и это Италия, чуть подернутая туманами Фулы.
— Да, — заметила графиня Мартен, — красиво. Но почему, дорогая моя Вивиан, вашим прекрасным невинным детям захотелось умереть?
— Ах, darling, да потому, что они были так счастливы, как только возможно, и уже больше ничего не желали. Это было безнадежно, darling, безнадежно. Как вы этого не понимаете?
— А вы думаете, что мы живем только потому, что еще надеемся?