При этом Черная бабушка смотрела на Алмаза, а Белая, не видя его и шаря у подола в поисках очков, обращалась к стойке крыльца и протягивала к нему руки; Черная старуха хихикала и шипела, издеваясь над бедной своей подругой… Потом они, толкая друг друга, как дети, бранясь и всхлипывая, искали свои кумганы, у одной — оловянный, у другой — красный латунный, и, подняв их, зашаркали через двор на зады… Сено вокруг старых ветел и рябин было скошено; сейчас оно в безветрии сохло и шуршало вдоль кукурузного поля…
Здесь раньше, на пригорке, тоже ветряная мельница стояла. Ее снесли и школу построили, говорят, даже старые доски пошли в ход. Так или иначе, в школе пахло мукой и гнилым зерном, ползало много белесых жучков…
Сквозь темные окна можно было увидеть классы, на досках остались нарисованные мелом чертики и бомбы, корабли и девочки с косичками… «Милая наша восьмилетка, — подумал Алмаз. — Прощай и ты!» Десять классов он собирался окончить в городе, где будет работать…
Вспугнув несколько коз в бурьяне, спустился в овраг… На песчаном дне, из-под выступающей из яра серой каменной глыбы, пробивался родничок, обложенный белыми камешками. Вокруг стояли белые гуси, плыли и лежали белые перышки.
Алмаз задумался.
Перед ним был обрыв. Перед ним была его родная земля — в разрезе. Чернозем, сухая белесая земля — что-то вроде торфа, потом глина, потом камни. Алмаз слышал, что на выходе этой белесой сухой трухи часто случаются пожары и тушить их невозможно — огонь уходит вглубь. И эта мысль об ушедшем в землю блуждающем огне взволновала его. Он карабкался вверх из оврага по трепке, выбитой копытами коз, и думал: «Вот это моя родина… Уеду отсюда — а когда сюда вернусь?.. Может, не придется… Вот бросит сейчас спичку, и уйдет в землю пожар, и пока я буду ездить, мотаться по белу свету, будет здесь под несколькими деревнями тлеть, и будут люди думать, кто же это поджег… а это сделал Алмаз, чтобы о нем помнили, потому что ведь и ему больно вдали от родины. Какие плохие мысли! Почему, почему иногда у человека такие плохие мысли? Я ведь не такой уж плохой, почему же у меня сейчас такая мысль родилась? Или это кто-то испытывает меня? Бога нет, это ясно. Кто же?!»
Алмаз глянул вправо-влево и, презрительно кривясь, сплюнул. «Не такую надо память о себе на родине оставлять. Пусть она будет послабее, эта память, но пусть она будет в радость людям… А я ничего еще не сделал… Может, сделаю? Прославлю свою деревушку Подкаменные Мельницы… Но почему, почему такая страшная мысль мне в голову пришла? Если бы я нечаянно поджег нутро своей земли, я бы залез туда тушить ее… живым бы залез, как крот… уж лучше погибнуть… Ой, аллах, как беречь надо родную землю, если в ней такие горючие слои…»
Он миновал окраину, прикинул: так прямее. Отец говорил: «Буду в логу, возле гороха». Алмаз зашагал по пыльной раскаленной дороге, разделяющей кукурузное поле и гороховое. Горох пожелтел, а убирать его будут еще не скоро…
Справа и позади синели в мареве поросшие лесами горы. Эти горы, эти зеленые холмы словно шли за Алмазом. Наверное, так оно будет всю жизнь?
Он побежал. Если бы его увидели сейчас младшие братья! Алмаз-абый, один из самых высоких юношей в деревне, сняв рубашку, бежал и кричал что-то, как маленький, показывая язык солнцу — на язык чуть не села оса… сплюнул, закрутился на месте, задохнулся белой Пылью и помчался дальше…
Впереди, за кукурузой, показалась последняя в этих местах ветряная мельница. Она одиноко стояла, подняв тяжелые крылья; на самом верху, на задранной к небу лопасти, не хватало поперечной дощечки, и сейчас именно в это отверстие струилось огненное небо.
Алмаз медленно подошел к деревянной птице. Ему стало грустно.
Когда-то, еще учась в шестом или седьмом классе, он приходил сюда вместе с верным дружком Камилом, они садились на траву спиной к теплой деревянной башне, читали «Дон-Кихота». И не могли понять, почему Дон-Кихот сражался с ветряными мельницами. Они же очень мирные и печальные, эти мельницы! Алмаз и Камил читали «Дон-Кихота», по-своему разыгрывая роман: Алмаз сражался с Камилом, который был, конечно, Санчо. Ему для роли не хватало брюха, мальчишки нашли выход — Камил набивал за рубашку сено. Только долго потом чесался…
«Прощай, мельница, — сказал Алмаз. — Может быть, не свалят тебя, прибьют медную дощечку. Когда-нибудь приеду, и ты узнаешь меня, закрутишь крыльями, и все перепугаются…»
Отца он увидел раньше, чем табун. Он шел по краю лога, и черные длинные его волосы плыли над розовыми и синими шариками репьев. Лицо его со впалыми щеками, толстыми губами было задумчиво. Заметив сына, он поднялся выше по склону, в поле.