Минуя перегоны и остановки этой невообразимой агонии, я не могла даже разрыдаться. Все муки, которые мне предстояло претерпеть, чтобы родить тебя, я знала заранее. Сколько книг я прочла! Я была готова и полна решимости. Ты взывала ко мне так отчаянно!
Повитуха, ощупывая меня цепким взглядом, сумбурно командовала.
«Раздвиньте колени пошире! — кричала она. — Запрокиньте голову! Тужьтесь! Сильнее! Ну-ка, будто рычагом приподнимаете!»
Казалось, в моем чреве горела сера, но нет, то была первичная субстанция, ты плавала в ней, она тебя обволакивала. Мои кошмары переплетались, связанные нитью одного видения, и видением этим было мое чрево, превратившееся в кипящий котел.
В одном из кошмаров ко мне подкрадывалась огромная многоголовая сука, все ее головы грозно скалились, она хотела растерзать меня и спалить. В другом мой отец вошел в старый замок, охваченный пожаром, и сгорел там заживо, в то время как Бенжамен и Лулу состязались на музыкальном турнире, а все инструменты пожирало пламя. Пылали рояли и пианино, и Бенжамен погиб на этом костре.
Как трудно было мне в таком смятении и во власти столь мучительной боли сохранить незамутненной всю мою прозорливость. Ты шла ко мне, я видела тебя так отчетливо, ты стояла на пороге жизни. И голос твой слышала я, и уже внимала твоим речам.
Перед самым твоим рождением последнее видение посетило меня. Неотрывно смотрели друг на друга лев и львица. В лапах у обоих были человеческие маски, испускающие лучи, точно два солнца.
Боль затмевала мой рассудок, но ясности ума я не утратила! Эти львы в моем видении означали, что, благодаря слиянию мужского начала и женской сути, тебе будет дана натура двоякая, позитивная и негативная, способная, соединяя элементы, создать неведомое науке вещество.
И вот появилась из врат моего чрева твоя головка, и ты вышла в мир, как зеркало Природы.
Прерывисто дыша, распростертая, разбитая, как близко видела я тянувшиеся ко мне щупальца отчаяния! Боль и потуги довели меня до изнеможения. И тогда наконец я услышала твой плач. Смешались свет и мрак, и я поняла, что ты уже живешь на свете.
«У вас чудесная девочка! Какая толстенькая!»
Страдание улетучилось, не оставив по себе иной памяти, кроме облегчения. Какое счастье, какое умиротворение снизошли на меня — то было состояние благодати, дарованное мне твоим рождением! Природа сделала свое дело в положенный срок, сама по себе развиваясь и совершенствуясь, чтобы я выносила тебя. Ты родилась, обрызганная кровью и окропленная плазмой, ты уже была свята, приняв это двойное крещение. Повитуха вымыла тебя. Почему-то она больше не казалась мне помехой на моем пути. Акушер трижды назвал тебя чудесной и толстенькой, не нарушив покоя, воцарившегося во мне после бури. Как легко мне было простить этот вздор ему, по глупости своей не ведавшему, что говорит!
Как оживало и расцветало красками твое крошечное тельце, озаренное изнутри ярчайшим светом, который ты уже несла в себе. Глядя на тебя, я чувствовала, как моя жгучая боль постепенно становится воплощенным словом. Какой восторг, самозабвенный, доселе неведомый, овладел всеми моими чувствами!
Под водительством благости, моими малыми средствами, в тесном пространстве моего тела осуществилось величайшее в мире свершение. От столь ничтожной причины — какой несоизмеримый результат!
Как жалела я, что мой отец не мог быть с нами в этот час, когда жизнь его продолжилась и продлилась на земле и корни его окрепли.
Абеляр поздравил меня письмом:
«Все время родов я мысленно поддерживал вас из своего сада. Я почти так же счастлив, как и вы. Я знаю, что добродетели ваши послужат на благо вашей дочери. Благодаря вам я понял, что творить — значит создавать все из ничего».
Под этими строчками он нарисовал сад Гесперид, в центре его — Древо Жизни, а внутри ствола, в прозрачной полости, — маленькую девочку.
Как только акушер с повитухой покинули спальню, в которой ты родилась, появился, заливаясь слезами, Шевалье; лицо его было исцарапано и покрыто синяками, глаза заплыли, одежда в крови и грязи. От всего этого, вместе взятого, настроен он был воинственно и являл собою живую картину полного разрушения.
«Я не имею права смотреть на девочку. Это я могу ее заразить, а не Абеляр, мои миазмы хуже его бацилл».
Я была так счастлива, что не могла разделить его уныние. Он напоминал мне одну картинку — обезьяну, поедающую яблоки с дерева, я видела ее в книге из библиотеки моего любимого отца.
Шевалье ушел и через две минуты вернулся.