— Останусь! Я останусь… я останусь, братик! Я останусь! Останусь!
— Нет. Не останешься. Я тебе не позволю.
— Но… поче… почему, Эйс?! Поче…
— Потому что ты должен жить, Лу.
— Но… но… что ты… я не… я не хочу… без тебя… опять… я… я с тобой, Эйсу, я…
— Я буду рядом, мелочь… Веришь…? Не так, конечно, как нам с тобой обоим хотелось бы, но я буду рядом с тобой всегда…
Там же спины Луффи коснулось напугавшее острое покалывание, пробежавшееся вверх и вниз, на мгновение снова замершее, а затем принявшееся медленно-медленно проникать под кожу, вонзаясь в самую поддушную кость…
Мальчик отчаянно дёрнулся, зная, понимая, что не должен, ни за что не должен позволять этому происходить! Ведь иначе…
Иначе его брат…
Его светлячок, он…
— Пусти, Эйс! Отпусти меня, слышишь?! Отпусти меня! Отпусти… отпусти же ты, дурацкий… Эйс…! — он кричал, он брыкался, кусал обнажённые плечи зубами, царапался ногтями и колотил кулаками по спине, но огненный светлячок по-прежнему держал крепко.
Покалывание в струнах принявшего позвоночника обернулось тлеющим жаром, всё быстрее и быстрее впитывающимся в податливую плоть; Луффи чувствовал, как что-то пылкое и всеобъемлюще-удушливое собирается в его груди, сплетаясь в тугой комок нового сердца.
Объятия брата слабели, а тело, охваченное полупрозрачным жёлтым сиянием, таяло на глазах, растворяясь в его груди, в его теле…
Но даже несмотря на это невидимые путы держали верно.
Так верно, что маленький Ди, как бы ни бился, не мог выкарабкаться, не мог остановить своего глупого-глупого светлячка…
Разволновавшееся пенистое море, разрисованное цветными флажками пошедших на дно кораблей, таяло, исчезая в растекающейся чёрной дымке, а песок, осыпаясь прямо под возящимися на нём телами, уносился в распахивающуюся бездну, глядящую десятками разбросанных в пустоте грустных молочных глаз…
— Братик… Братик, Эйс… пожалуйста…! Пожалуйста, не… не надо… не смей… не… делай, Эй… су… Эйс… Эйс…
Пальцы, потерявшие и тепло, и холод, и самих себя, в последний раз коснулись мокрых мальчишеских щёк, очертили уголки лихорадочно трясущихся губ, нежно скользнули по растрёпанным и тоже намокшим волосам…
— Я люблю тебя, маленький дурашка… Я всем своим сердцем тебя, Лу, люблю…
Голос пробил навылет, разрывая, разбивая на тысячи крохотных рухнувших витражей…
…когда же последние сгустки жёлтого свечения исчезли — в груди без крика кричащего маленького Ди бухнуло ожившее новорожденное сердце.
🖀
— Что значит — нет?! А вдруг он там ноги протянет, а мы даже попрощаться не успеем?!
— Эй-эй, Нами…
— Что «Нами»?! Как ещё, если иначе эти дураки не понимают?!
— Тётенька, тётенька, пропустите хотя бы меня! Я доктор!
— Чоппер, какой «доктор»… Тебе всего тринадцать лет!
— Ну и что! Однажды я всё равно им стану! Доктором стану! Я и сейчас уже кое-что могу!
— Чоппер, послушай…
— Прекратите шуметь, вы все! Я же сказала: войдёт только кто-то один. Мальчику нужен покой, поэтому…
— Поэтому не будем ему мешать, — басистый голос старого Монки отскочил от стен разрядами потрескивающего тока, и шумная компания в лице разнопёстрых школьных товарищей младшего Ди разом притихла. — Доктор говорит, что он только чудом выжил, ребятки. После такого-то падения… На нём сейчас места живого нет, ноги-руки переломал, а поди ж ты — дышит, всё ещё дышит, болван несчастный…
— Дедушка Гарп, всё ведь уже хорошо, правда?.. Вы только не плачьте… не плачьте, ну же…
— Да кто здесь плачет?! Не плачет никто! И уж я — тем более! Пусть только очнётся, маленький паршивец… Познает кулак настоящей дедулиной любви! Чтобы я ещё хоть раз…
Луффи, пошевелив пересохшими губами, болезненно поморщился: в голове гудело, а громкие голоса за дверью палаты отзывались в шкатулке черепа оглушительными раскатами, заставляющими стискивать зубы и сдавленно мычать.
Хотелось пить, но до стакана, стоявшего рядом на прикроватной тумбочке, мальчик самостоятельно дотянуться не мог — сломанными в нескольких местах руками особенно не поработаешь.
С тех пор, как он отправился на поиски огненного человека из своих снов, так того и не отыскав — прошла уже целая неделя. Рассказывали, что к вечеру следующего дня дедушка, поднявший на уши десятки людей, отыскал ушедшего из дома и так и не вернувшегося обратно внука на дне лесного оврага. У мальчишки оказались переломаны все руки и ноги, четыре ребра, треснула тазовая кость — и это если не упоминать о бесчисленных порезах, ушибах и потянутых сухожилиях.
Ни как удалось так быстро отыскать в диких дебрях убредшего так далеко беспомощного мальчишку, не могущего ни откликнуться, ни самостоятельно позвать на помощь, ни как тот столь же быстро пошёл на поправку, когда даже не должен был доехать до больницы живым — объяснить не мог никто. Говорили, что чудом оно всё, не иначе…
Сам же Луффи ничего из этого не помнил.
Дедушка побожился, что отродясь не видал ни странной синей будки, стоящей, мол, на холме да в лесу, ни единого человека, хоть смутно попадающего под описание слишком богатого на воображение внука…
Только Луффи, несмотря на все его слова, всё равно твёрдо-натвердо знал, что тёплый юноша в пёстрых веснушках…
Был.
И так же твёрдо-натвердо знал он и то, что больше никогда, никогда этого юношу…
Не увидит.
Судьба — ловкий и хитрый марионеточник, повидавший за свой долгий век мириады человеческих судьб и путей; человеку под её лесой всегда предоставлен выбор, всегда…
Но точно так же и за кукольником всегда останется дар предвидения.
Всегда.
Если бы не этот дар, заранее начертавший все исходы и ответы в толстую облачную тетрадку, Судьба не позволила бы ребёнку по имени Луффи столкнуться с иносторонней синей будкой: ведь живые не должны пересекаться с тем миром, который не может в привычном смысле нарекаться живым. И пусть этот мир испокон веков продолжал существовать плечом к плечу с человеком — последнему не позволялось столкнуться с ним до того часа, пока над ниточкой его жизни не сверкнут заточенные лезвия пересекающих ножничек.
Знала Судьба и то, что светлый сердцем юный Ди выберет из сокровищ всего мира имя своего — пусть и давно позабытого — брата. Брата, что, не возжелав загораться огоньком новой предложенной жизни, продолжал бродить по пустынным тропинкам зеркального мира, день за днём, год за годом приглядывая за взрослеющим лохматым мальчишкой.
Судьба не сделала ничего: потерянный светлячок по имени Эйс всегда оставался рядом с возлюбленным братишкой, шагая бок о бок незримой и неслышимой тенью, а синяя телефонная будка, украшенная подписью сгинувшего давно шутника, всегда стояла под сенью старого холмового дуба, и возжелай смешной соломенный мальчишка получить волшебного алого дракона — его желание не сбылось бы никогда.
Быть может, Судьба ведала и то, что светлячок по имени Эйс однажды вольётся в тело умирающего мальчишки, вдохнув в его сердце новую жизнь.
Быть может, именно поэтому древний круг смертей и рождений разрешил заблудившемуся огоньку остаться в чуждом ему мире, позволяя двум мимолётом повстречавшимся половинкам соединиться наконец-то в одно…
🖀
Белые стены больничной палаты погрузились в сгустившийся за окном синий сумрак. Протекал редкими каплями примостившийся в углу старый кран, мерно тикали отстающие настенные часы; за дверью, рассеиваясь по лабиринтам длинных выхлоренных коридоров, гуляли на тихих лапах шелестящие шепотки дежурных врачей.
Запеленатый в накрахмаленные бинты мальчишка с тонкой прорезью зашитого шрама под левым глазом спал глубоким сном, убаюканный согревающим биением тихо-тихо выстукивающего в ребристой грудине сердца…
За чёрным оконным квадратом, спрятанным под шторку и ночь, кружился крошечный янтарный светлячок, окутанный бледным изжёлтым сиянием.