— Твоя жвачка — жуткая кислятина и жуткая гадость, Лу. И вот этим «сокровищем» ты собирался заманить к себе дракона?
Маленький Ди, поведшись да распахнув глаза, взвился было, насупил ленточки тёмных бровей и, наверное, собрался как следует возмутиться…
Вот только не успел: потому что заглоченная ананасовая жвачка, обтянутая растворяющейся во влажности рта бумажкой, провалилась в горло, обжигая нежные стенки сочной едкостью особенно…
Лимонистых лимонов.
Мальчишка удивленно моргнул, поморщился, хрипло выдохнул, стукнул себя кулаком по груди, беззвучно открывая и закрывая при этом рот…
И, под мгновенно напитавшимся тревогой взглядом переполошившегося Эйса, зашёлся звонким удушливым кашлем.
— Эй… Эйсу-у…
Веснушчатый юноша, до этого методично ощипывающий густые малиновые заросли, обернулся через плечо, глядя на мальчишку в соломенной шляпе мягким взглядом плавящихся глаз.
Новое обращение отозвалось внутри, в районе чаще заколотившегося сердца, щемящим и колючим чувством; пронеслось вдоль позвоночника волной мурашек и бухнуло куда-то вниз, под самые пальцы ставших вдруг ватными ног.
— Что такое, Лу?
Мальчонка, болтая единственной здоровой ногой, смешно поджимал губы и тёр поцарапанными пальцами впалое брюхо, сверля спину Эйса глазами несчастной уличной собаки.
— Так кушать хочется, что сейчас помру…
Рядом с пеньком, на котором маленький Ди и умостился, обосновалась внушительных размеров горка из разломанных ореховых скорлупок, ободранных веток малины, опустевших земляничных стебельков, размазанных ягод вязкой аронии да одинокого надкушенного гриба с облепившими шляпку сосновыми иголками и заблудившимся во времени жёлтым берёзовым листком.
Беззлобно усмехнувшись одними уголками губ, Эйс высыпал на колени мелкому ещё пару горстей ароматных розовых ягод. Впрочем, одну из них забрал, запустил в рот, ожидаемо поморщился — после ананасовой жвачки, одним только чудом не удушившей соломенного балбеса, на языке продолжало колоться навязчивое ощущение обжёгшей кожу кислоты.
— А дома что, не кормят? — Эйс, особо не церемонясь, плюхнулся там же, где и стоял: на податливый олений мох, проеденный серебристой сединой сухого лишая.
Откинулся на руки, поболтал в воздухе вытянутыми ногами, обтянутыми в чёрную шкуру тяжёлых сапог, и принялся лукаво подглядывать, как мальчишка, обсасывая пальцы, поедает нежные ягоды, при этом умудряясь перемазаться липким соком едва ли не с ног до головы.
— Так деда нету. Я попытался курочку пожарить, а она… сгорела она… вместе со всей сковородкой… Сама. — Последние ягоды, превратившиеся в пугающее подобие неаппетитного пюре, были начисто слизаны с узких ладошек юрким языком, и Эйс, наблюдающий эту картину, поспешил перевести взгляд куда-нибудь пониже.
На перебинтованную левую ногу, например, всякий раз отдающуюся в груди тупой болью: ведь в следующий раз, обормот пустоголовый, может так и шею себе сломать.
И тогда…
Что тогда?
Тогда под звездой, именуемой Солнцем, просто станет одним мальчишкой меньше.
Вот только нигде во всём мире, во всех тысячах тысяч миров нет и не будет больше второго такого оболтуса с наивными горящими глазищами, драными локтями и смешно растопыренными розовыми пальцами, выглядывающими из-за ремешков летних сандалий.
Эйс, мрачно думающий о том, о чём думать не собирался и не должен был, сам не заметил, как потянулся к этим самым пальцам…
И лишь когда Луффи, удивлённо пискнув, окликнул его — юноша обнаружил себя сидящим в ногах мелкого дуралея: пальцы кисти с осторожностью сомкнулись на хрупкой лодыжке, ласково и успокаивающе поглаживая бугорок выступающей косточки.
— Эйсу…? Ты чего? — Черничные глазищи недоуменно захлопали, вылизанные липкие пальцы, не стесняясь ни слюны, ни грязи, притронулись к веснушчатым щекам.
Эйс сам не знал, «чего он»; губы коснулись обглаженной косточки тоже сами, после — скользнули выше и дальше. Поцелуй в острую коленку, языком — по запёкшейся крови, носом — по коже, чтобы вдохнуть полной грудью, чтобы запомнить навсегда, чтобы выжечь на душе незримую татуировку и связать по рукам и ногам шёлковой красной нитью.
Мальчишка сначала притих, подобрался, вплёл цепкие пальчонки в волнистые прядки, несильно дёргая, путаясь, оцарапывая кожу обломанными ногтями…
А после, потеряв своё немудрёное терпение и разом подавшись навстречу, с ловкостью обезьянки-гиббона обхватил Эйса здоровой ногой за спину, притянул к себе ближе, важно надул щёки, наклонился и, хихикая в копну пахнущих морской пеной волос, выдал сокровенное:
— Эйсу-у… щекотно же, глупый!
В этом имени, в нескольких легкомысленных смеющихся словах, было всё: все моря и океаны, все рассыпанные бумажные журавли и рыжебокие лисички, все белые астры и выброшенные на берег ракушки, все плюшевые касатки и уплывающие к радуге воздушные шары. Безымянные башни, подземные гномы на трёхногих деревянных лошадках, полосатые мячики, переспевшие дыни, арбузные косточки, жухлый песок под ступнями, найденные на мелководье кусочки отполированной гальки…
Эйс, поддаваясь окутывающей душу надрывно-сладкой, надрывно… горькой магии, забыл, как дышать.
Лесные коньки, скворцы и жуланы надрывали голоса, перекрикивались с молчаливыми дятлами, галдели и верещали, прогоняя забравшуюся в чужое гнездо кукушку. Низенькие кустики земляники терялись в игольчатых зарослях спелой малины, а те, оплетая чёрно-белый ствол усиками-лапками, шептались зелёной листвой с ветвями укрывшей их старой берёзы.
Где-то там, за дикеньким смолянистым куполом, разгонял тучи-облака порывистый ветер, вновь и вновь сбрасывая тонкое полотно с переменчивого июльского солнца…
А здесь, на укромной мшистой прогалинке, в глуши по-настоящему живого леса, огненный человек из детских снов сидел в ногах у беззаботного вихрастого мальчишки, сглатывая застрявшую в горле соль.
🖀
— Лу…
Мальчишка, сидящий на спине у Эйса, завозился, сонно засопел, но всё-таки заполз чуточку повыше, чтобы свеситься через плечо шагающего сквозь буйные заросли юноши и попытаться заглянуть тому в лицо.
— М-м-м?.. Ты нашёл покушать, Эйсу?
Эйс в ответ рассмеялся, быстрым жестом растрепал свалявшиеся лохматые космы и требовательно надавил на тёмную макушку — чтобы не закрывала дорогу.
Сизые сумерки затаились под лапами елей и тенью колючих коряг синими волчьими глазами, крошечными лесными эльфами, синепёрыми совами, несущими на кончиках крыльев сгущающуюся ночь. Ночь влажную, пьяную, пропитанную трелью живительной прохлады и пряным запахом выступившего древесного сока.
Деревня мальчишки лежала совсем рядом, за двумя поворотами петляющей тропинки и сугробом заросшего росистого холма; быть может, именно поэтому Эйс ступал всё медленнее, крепче держась за забравшегося на спину засыпающего мальчонку.
— Нет, малой. Не нашёл. Спросить у тебя хотел… Когда ты уезжаешь обратно?
Ответом послужил смачный зевок, разочарованное пыхтение, обслюнявившие плечо влажные губы и тягуче-липкое:
— В конце лета где-то… Если только голод не убьёт меня раньше…
Уголки губ Эйса дрогнули, пальцы сжались на худых бёдрах ещё чуть-чуть крепче. Совсем чуть-чуть.
Мальчишка на спине почему-то вдруг стих: прекратилось и ёрзанье, и пыхтение; и даже дыхание, как показалось юноше, на пару секунд оборвалось.
— Эйс… постой… А ты… ты же… останешься со мной?
Луффи всё ещё не знал очень многих вещей о мире.
Например, он не знал, откуда пришёл к нему тёплый веснушчатый Эйс, ставший для него удивительным волшебным светлячком. Он не знал очень-очень многого…
Кроме одного: Эйс ни за что не должен уходить обратно. В синюю ли будку, в размытые ли сны — не важно. Он обязан, просто обязан был остаться рядом. Потому что иначе…
Иначе…
Вот только Эйс, его волшебный светлячок-Эйс, не ответил.
Луффи чувствовал, почти будто даже… видел слабое желтоватое сияние, исходящее от помеченного янтарными крапинками светляка, когда тот, запрокинув голову — так, чтобы затылком прижаться к прильнувшему худенькому телу, — закрыл глаза, рисуя перековерканную грустную улыбку.