Мальчишку бросало из стороны в сторону, швыряло через голову, пока крутой склон, покрытый мхом и старым буреломом, тянулся вниз, к устью высохшего давным-давно ручья.
Мёртвая древесная лапа, увенчанная особо жестокими смольными когтями, вонзилась в солнечное сплетение, выбивая из худенького тельца, теряющего всякую жизнь, последние капли драгоценного кислорода…
А затем всё прекратилось.
Вскрикнул дремучий козодой, прошелестел крыльями вышедший на охоту сыч…
И лес окутала глубокая мглистая тишина.
========== Часть 5. Нити судьбы ==========
— Луффи… — мягкий, ласковый, но бесконечно печальный голос прорвался сквозь податливую дымку, врываясь в сознание стайкой солнечных божьих коровок. — Луффи…
Пальцы — отчего-то безумно холодные — коснулись мальчишеского лба, отвели в сторону пряди, очертили тонкие дуги беспомощно схмуренных бровей…
Маленький Ди причмокнул пересохшими губами, поморщился, вяло шевельнул головой, силясь отогнать осыпавшийся на кожу льдистый снег. Только тот, приняв облик продолжающей трогать кисти, никуда не уходил: высеченная из белых кристалликов ладонь накрыла щёку, потёрла висок, обвела краешек ничего по-настоящему не ощутившего уха…
— Луффи…
Монки не хотелось ни двигаться, ни открывать глаз, ни отвечать…
Но голос — болезненно-важный голос — продолжал звать его.
Кругом было тихо.
Так тихо, точно весь мир разом умер, рухнул в лунный кратер, просто-напросто перестал быть. Не пели птицы, не ревели мотором машины, не шипел косыми струями дождь, не переговаривались друг с другом живые, такие живые камни, деревья, пучки или заросли жухло-зелёных трав…
И даже внутри, в собственной знакомой груди, где всегда прежде колотилось и стучалось, было странно, неестественно тихо.
Настолько тихо, словно что-то необъяснимо нужное, необъяснимо незаменимое раз и навсегда покинуло ломкие створки хрупкой оболочки.
— Луффи…
Омытые льдом пальцы, не желающие оставлять в покое, накрыли между тем шею, медленно очерчивая незримый звёздный узор…
И маленький Ди, подчинившись им, сдавшись и поддавшись, всё так же нехотя, но отворил глаза…
…чтобы тут же ослепнуть от невыносимо яркой белизны, ударившей вспышкой пронёсшегося мимо света.
Ослепнуть — ослепнул, только боли почему-то не испытал.
В уголках глаз проступили слёзы, собрались росными каплями на веточках ресниц, оказавшись мигом подхваченными трогающими и трогающими холодными пальцами, но Луффи, по-прежнему не испытывая боли, продолжал смотреть прямо перед собой, постепенно выхватывая в призме вьюжно-белого знакомые рыжие веснушки.
Косматые древесные лапы над головой застыли вытесанными изо льда громадными скульптурами. Еловые, сосновые и пихтовые иголки, мерцающие нежно-голубым свечением, подтренькивали немым звоном седого инея.
Белое, совершенно белое небо, белый свет, белые пыльные снежинки, сыплющиеся на закрашенную извёсткой землю…
И тёплые медовые глаза напротив, глядящие бархатно, тоскливо и капельку, самую капельку виновато.
Такие родные, такие нужные и такие желанные…
Тёплые холодные глаза.
— Эйсу…
Взъерошенный мальчишка жался к спине веснушчатого юноши, обвивал посиневшими ручонками его плечи, пихался обветренными губами в шею, зарывался лицом в щекочущие тёмные волосы. Стискивал коленками обеих ног ребристые бока — крепко-крепко, до синяков, которым никогда не проявиться на холодной коже.
Луффи смутно помнил чёрное, бурое и зелёное, помнил душащий изнутри отчаянный страх: страх, что он больше никогда-никогда не увидит своего человека-светлячка, никогда не сможет услышать его голоса, никогда не заглянет в глубину краплёных глаз-янтарей. Помнил сопротивляющиеся ветки, хлещущие по рукам и лицу, разгорающуюся ночь, собственное обессиленное тело, ломающееся от острой нехватки воздуха и трескающихся костей…
Помнил, как, падая в разверзшуюся зыбкую пропасть, тосковал лишь об одном — что так и не сумеет отыскать своё волшебное, своё единственно значимое сокровище.
Но сейчас…
Сейчас огненный светлячок был здесь, рядом. Ледяные пальцы сильно сжимали поддающиеся бёдра, твёрдая и широкая спина прижималась к груди, волосы всё так же пахли морской солью, а с тонких губ не сходила печальная-печальная улыбка.
И Луффи было даже всё равно, что у Эйса — снежная кожа, а у него самого — звенящая пустота внутри. Какое всё это имело значение, если его чудо, его колдовской огонёк был с ним? Если, уверенной поступью продираясь сквозь тоже странный белый лес, нёс его куда-то, бережно прижимая к своей спине?
— Эйсу… — замёрзшие губы потянулись к такому же замёрзшему уху, осторожно прихватили кончик, ещё раз выдохнули в самую раковинку заветное имя — тихо-тихо, сбивчиво, болезненно-пьяно. — Ты всё-таки пришёл за мной, Эйсу…
— Глупый… — светлячок повернул голову, позволяя неуклюжим детским губам коснуться своей щеки, а пальцам — очертить линию скулы и дрогнувшего подбородка. — Ты не должен был приходить. Я ведь просил тебя, Лу…
— А вот и должен был! Ещё как должен был! — пальчонки, сохранившие отпечаток познанного красного цвета, схватились за волнистые пряди, накрепко сжимая те в судорожно трясущихся кулаках. — Знаешь, сколько я искал тебя? Сколько звал?! Я боялся… я думал, что ты никогда больше… Что я никогда больше тебя не…
— Лу…
— Ты дурак, Эйс! Дурак-дурак-дурак! — мордашка маленького Ди, ставшего как будто ещё меньше, ещё младше, исказившись страшной смесью из обиды, боли и полыхающего незалечимого испуга, зарылась в макушку Эйса, согревая снежную кожу льющимися и льющимися тёплыми слезами.
— Дурак, Лу. Я знаю. Но…
Острые коленки сжались сильнее, босые пятки, растерявшие свои сандалии, ударились о бёдра.
— Я даже поправился, видишь?! И нога больше совсем не болит! И… — мальчишка шумно шмыгнул носом, всхлипнул, задохнулся застрявшим в горле спазмом, скосил взгляд на собственную левую ногу, действительно лишённую привычных уже белых полотен.
Он был здоров, рядом был Эйс, а лес…
— Эй, Эйсу…
Светлячок лишь чуть повёл плечом, вопросительно приподнял лицо и брови, и Луффи, сам не зная как, разглядел этот жест так ясно и так отчётливо, будто вдруг научился смотреть сквозь кровь, плоть, кожу, белые стенки костей да, наверное, огонь.
— А когда… когда зима успела прийти?..
В ломком мальчишеском голосе, слишком тихом и не-звонком теперь, отчётливо прозвучала колючая растерянность, и Эйс, крепче зажмурив глаза, изо всех сил стиснул пальцы на костлявых узких бёдрах.
— Пока ты спал, Лу…
— А я что, спал? Так… так долго, получается…?
Земля под ногами тонула в покрове из белого снега; Луффи порой выворачивал шею и свешивался через плечо своего светлячка, чтобы разглядеть цепочку из оставленных одиноких следов, но…
Следов не находилось.
— Какой странный здесь снег, Эйсу…
Выбеленные снежной стужей деревья переливались неслышимым звоном окостеневших сосулек, застывших в вечном полёте комочков бесцветных пташек, вылепленных из разбросанной там и здесь зимней души. Серый иней-лишай осел на стеклянных стволинах, бесконечно глубокое монотонное небо, окрашенное смоченной в молоке кисточкой, спускалось ниже и ниже, пытаясь закончиться и упасть. Холмики сугробов, неуловимо похожих на просыпанные в детстве горки из манной крупы, по-прежнему не вбирали и не оставляли ничьих следов.
Ветер стих, почва не отзывалась ни звуком под тяжелеющей поступью огненного светлячка со снежно-холодной кожей…
А Луффи вдруг запоздало понял, что ему совсем не нужно дышать.
Мальчик пропел, тихо мурлыкая себе под нос, забытую детскую считалочку, насчитал тридцать пять одинаковых стеклянных деревьев, а лёгкие так ни разу и не сжались в конвульсивном спазме, требуя живительного глотка.