Саша назначил свидание у фонтана “Адам и Ева”. Вот уже два часа как они гуляют по замоскворецким переулкам. Церкви, дворы, вросший в стену кривой тополь, которому Саша когда-то посвятил стихи. Шоколадная фабрика. Лена не понимала и половины того, что слышала. Его голос словно обволакивал сознание. Она шла в пелене этого звука. Умный, взрослый человек говорил с ней на равных, и в этой роли она себе нравилась. Это поднимало ее над собой, причем буквально, когда не чувствуешь, как переставляешь ноги. Страшно было только сделать или сказать что-то, что разрушит пелену. Лучше молчать и улыбаться. Ее жизнь, от которой она ждала счастья, давно поместилась среди старых книг и немолодых некрасивых женщин. Лена жалела себя – не заметишь, как превратишься в одну из них, в длинной неопрятной юбке и домашних туфлях, с нелепой прической. Выцветшая и потрепанная, как эти книги, будешь обсуждать за чаем бездельника-мужа и такого же, в отца, сына. А когда она слушала Сашу, ей казалось, что слова, которые он говорит, каким-то образом ее тоже касаются.
Драматург, живший неподалеку, называл “Берлином” новый квартал, заселенный в основном немецкими фирмами. Его квартира пустовала, он был в деревне. Саша мог взять ключи у соседки Любы. Он мог… Но они уже вышли на набережную. Саша не знал, что делать дальше, он знал только, что хочет вернуться в тот, первый вечер, когда они целовались. Лена смотрела на уток, и огни фонарей бросали на ее лицо подвижные отсветы. Она повернула голову, как будто хотела что-то спросить или сказать. Ее губы сухо блестели, а зрачки казались огромными. Они целовались, пока какая-то машина не осветила их фарами.
6. Человек-невидимка
Рассказывает Драматург
В дутой куртке и вязаной шапочке, с сумкой, похожей на торбу, этот долговязый тип, быстро идущий вверх по улице, это я. Перед глазами у меня огромное, красное здание. Это театр, и через минуту судьба свяжет нас. Человек и вообще не знает, за какую нитку дергает, когда нажимает на кнопку звонка, например. Крутит телефонный диск или окликает кого-то – или, наоборот, пропускает, не окликнув. Какой ящик открывает и что на дне этого ящика. В каждой точке времени поминутно сходятся, чтобы тут же разойтись, тысячи таких нитей, и только для человека невнимательного они выглядят спутанными.
Озираясь по сторонам, долговязый перебегает улицу и подходит к красному зданию. Объявление, которое он заметил, висит с той стороны пыльного стекла. “Театру требуются…” – читает он и тянет за ручку.
Зеркало в коридоре было настолько большим, что вошедший сперва не замечал его, а видел только собственное отражение. Долговязый тип из зеркала смотрит на меня растерянно и нагло, если такое сочетание возможно. Он снимает шапку и вытирает лоб. Огни в канделябрах подрагивают, а может быть, зеркало запотело и никаких отражений вообще нет, это всё выдумки памяти. Как бы там ни было.
– В этом клоповнике я жить не буду! – Голос.
– Что-нибудь придумаем, Александр Сергеевич. – Это уже другой голос, потоньше.
По ковровой дорожке идут двое.
“Александр Сергеевич” выглядит как в кино – пегая шевелюра и так же вдавлены в лицо мутноватые глаза-пуговки. От взволнованного движения воздуха загибается даже малиновый галстук. А второй семенит следом, директор, наверное.
– Машина? – спрашивает артист на лету.
– Готова, – рапортует “директор”.
Зачем взрослые люди изображают на сцене то, чего и так хватает в жизни? Откуда эта страсть жить даже не в чужом, а в вымышленном мире? С юношеским высокомерием я считал, что искусство есть высшая правда жизни, и если так, чем же тогда считать сцену, где никакой правды нет? Так я полагал, пока не стал пусть ничтожным, но винтиком в механизме по его производству. С изумлением и восторгом я открыл, что происходящее в театре и не должно иметь отношения к жизни. Сон и есть смысл; видение и есть жизнь. Передразнивая жизнь, театр переигрывал ее; после поднятия занавеса над сценой сгущался полупрозрачный шар, на поверхности которого жили рожденные игрой образы. Суть театра заключалась в свечении этого шара, и оно вытесняло память о реальной жизни.