Актриса была такой же как я, чужая и одинокая в холодном театре. Следы этого холода читались на ее лице. Мне был знаком этот холод, но я был призрак – а ей требовалось тепло славы, тем более что миллионы школьников когда-то уже влюбились в эту девочку с экрана, и я тоже. А теперь эта девочка была рядом. В кафе, в коридоре, в очереди в кассу – тот же взгляд, та же улыбка. Никуда она не исчезала, оказывается, а была человеком, который поселился во мне задолго до того, как мы встретились.
Мы виделись каждый день, но что мог сказать любимой актрисе человек-невидимка? В существовании которого я и сам начинал сомневаться? Подожди, не торопись, говорил этот человек. Возьми паузу. Театр, которому ты так предан, подскажет реплику. Это был год, когда для театра настало худшее время. Я называю его “худшим”, глядя из будущего, но уже тогда что-то носилось в воздухе, и это было ощущение рубежа. Для меня, привыкшего к незыблемости времени и места театра, ощущение этого перехода стало невыносимым. Главный режиссер, классик театра, огромный седой старик – он болел, он сдавал, он угасал. Его новые постановки критика обходила молчанием, поскольку ничего, кроме жалости к возрасту, они не вызывали. Главный и сам это чувствовал, и мечтал хотя бы напоследок вернуть славу. Однажды, когда софиты погасли и Липочка закончила монолог, нитки судьбы, долго висевшие без движения, снова дернулись. “Я устал от Шекспира, – сказал режиссер кому-то в зале (я узнал его голос). – Мне больше не о чем говорить с Островским. Это игра с пустыми воротами, мы и так скоро встретимся. Нет, дай мне пьесу новую. Неизвестного, молодого автора. Из нашей жизни. Я хочу поставить такую пьесу. Я хочу, чтобы в ней сыграли мои ученики. Дай мне такую пьесу, слышишь?”
Он шел по пустому бельэтажу, и его сгорбленная фигура казалась громадной и беспомощной. А я сказал себе: ты напишешь эту пьесу. Ты, который знает как устроены лучшие пьесы мира; как расположить сцены, чтобы режиссеру и актерам было удобно; какие чувства доверять словам, а какие оставить между реплик. Но о чем? Ведь я не представлял “живой жизни”. Существует ли она, и если да – что чувствуют герои? Ничего особенного, ответил я. Возьми какую-нибудь историю. Из жизни тех, кого ты называл друзьями, пока не исчез в театре. Ведь у тебя есть актриса, девочка из детского фильма. Она готова на все, чтобы снова поймать удачу. Ты принесешь ей удачу. Вряд ли после такого объяснения в любви она откажет тебе.
Звучит неправдоподобно? Но тогда вы ничего не смыслите в театре. Чем безумнее вымысел, тем правдоподобнее он на сцене, для того и театр. Я боялся только одного, что меня опередят. Ночами я набивал текст на машинке в кабинете завлита. Сперва персонажи меня не слушались, но потом – слово за слово – ожили; стали отвечать мне и друг другу; пустились в разговоры. Тогда-то над машинкой возник полупрозрачный шар. Точно такой же, какой я видел над сценой. С каждой страницей он становился все глубже и прозрачнее. Тени на его поверхности смеялись и жестикулировали, и не слушались меня. Когда под утро по коридору шаркал старик-пожарный, мне приходилось уговаривать их вернуться. Каждую ночь я только смотрел и посмеивался. Я только смотрел и записывал.
Через месяц пьеса была готова. Это была история из 90-х. Герой, студент, бросает университет и идет торговать на улицу книгами. На книжном развале, над томиком Рембо или Пастернака, он знакомится с девушкой (здесь артисты могли почитать стихи). Дочка дипломата, она неожиданно отвечает ему взаимностью. Роман длится недолго, вскоре девушка уезжает к папе (который уехал в Париж работать). Перед отъездом мой несчастный герой дает девушке слово, что заработает и приедет. Однако через год, когда она возвращается, перед ней другой человек. Он спился, он на грани безумия. Будучи девицей, не лишенной героизма, она решает вытащить его из бездны. Второе действие, сцена на набережной Сены. Знаменитые книжные развалы. Играет гармошка. Счастливый, хотя и потрепанный герой расставляет томики. Сцена вторая: жена приносит термос и бутерброды. Она в белом плаще… достает из сумки… или из белого халата… Тут, собственно, должен поработать художник, чтобы зритель понял, что действие происходит не в Париже, а в голове моего бедного друга, который просто разговаривает с собственными призраками. В сумасшедшем доме то есть.
А что, история вполне в духе того времени.
Я отпечатал пьесу и наведался в литчасть. Я пришел как бы с улицы, случайно – представившись выпускником литературного вуза, и оставил у секретаря рукопись. В том, что меня никто не узнает, я не сомневался, ведь я был человек-невидимка. А спустя неделю перезвонил. Встреча состоялась в кабинете без окон, в полумраке настенных светильников, где за необъятным столом с хорошо знакомой мне, западающей на “ж” машинкой – сидел завлит. Он напоминал старую птицу в накрытой одеялом клетке. Папка с моей пьесой лежала у него под рукой. Разговаривая, он выпячивал губы, как будто просил угостить его. Папку он ласково поглаживал. Кажется, он был доволен и едва не мурлыкал.