Прошло двадцать, тридцать лет, прежде чем нам удалось вернуться в Грозный, даже в Москву. Как призраки, мы держим путь домой и видим русских в наших домах, русских детей в наших дворах. Они смотрят на нас и говорят: «Звери!». Теперь ты мне скажи, кто же был зверем? Они указывают на нас пальцем и кричат: «Воры!». Скажи мне, кто же вор? Если кто-нибудь погибает, находят чеченца и говорят: «Убийца!». Поверь мне, я бы хотел найти убийцу. Думаешь, я бы пожалел их сегодня? Они заслуживают всего, что с ними происходит сегодня. Они заслуживают и нас.
Гнев Махмуда достиг высшего своего проявления, глаза-угли вспыхнули огнем, потом погасли. Пальцы разжались и отпустили пиджак Аркадия. Лицо сморщилось в усталой улыбке.
– Прошу прощения. Помял тебе пиджак.
– Он и был мятый.
– Все равно. Не удержался, – Махмуд разгладил борт пиджака и добавил: – Больше всего я хочу разыскать Кима. Хочешь винограда?
Бено передал назад деревянную чашу, доверху наполненную янтарными гроздьями. Теперь Аркадий мог разглядеть если не семейное сходство между Бено, Али и Махмудом, то признаки принадлежности, так сказать, к одному виду. Аркадий взял одну гроздь, Махмуд открыл нож с коротким кривым лезвием и бережно отрезал веточку. Принявшись за виноград, опустил стекло и стал выплевывать косточки на землю.
– Дивертикулит. Говорят, что нельзя их глотать. Ужасная вещь старость.
Когда Аркадий приехал с рынка, Полина брала отпечатки в спальне Руди. Он еще ни разу не видел ее без плаща. Из-за жары она была в шортах, в рубашке, завязанной узлом на животе, волосы были повязаны косынкой. Руки в резиновых перчатках, в руках – кисточка из верблюжьей шерсти. Словно девочка, играющая в дочки-матери.
– Мы уже искали отпечатки, – Аркадий бросил пиджак на кровать. – Кроме отпечатков Руди, эксперты ничего не нашли.
– Тогда вам нечего терять, – весело ответила Полина. – Крот роется в гараже, простукивает дверцы в подвал.
Аркадий открыл окно, выходящее во двор, и увидел в дверях гаража Минина в пальто и шляпе.
– Не надо так его называть.
– Он вас ненавидит.
– Почему?
Полина промолчала. Затем она взобралась на стул и стала опылять зеркало на комоде.
– Где Яак?
– Нам обещали еще одну машину. Если он ее достанет, то поедет в колхоз «Ленинский путь».
– Как раз время убирать картошку. Яак поможет.
В самых различных местах – на щетке для волос и в изголовье кровати, изнутри дверцы аптечки и на поднятой крышке унитаза – виднелись овалы опыленных отпечатков. Другие уже были сняты на пленку и перенесены на слайды, лежащие на ночном столике.
Аркадий натянул резиновые перчатки.
– Это не ваша работа, – сказал он.
– И не ваша. Следователи должны давать возможность сыщикам заниматься тем, чем следует. Меня этому учили, у меня это получается лучше, чем у других. Так почему мне этим не заняться? Знаете, почему никто не хочет принимать новорожденных?
– Почему? – спросил он и тут же пожалел.
– Врачи не хотят принимать младенцев потому, что боятся спида и не доверяют советским резиновым перчаткам. Надевают по три-четыре пары сразу. Представляете, каково принимать новорожденного, когда у тебя на руках четыре пары перчаток? По той же причине они не делают абортов. Советские врачи скорее отойдут от женщины на сотню метров и станут ждать, когда ее разорвет. Конечно, у нас не было бы столько детей, если бы советские презервативы не рвались, как резиновые перчатки.
– Верно, – Аркадий сел на кровать и поглядел вокруг. Он знал о Руди очень мало, хотя много недель наблюдал за ним.
– Женщин он сюда не водил, – сказала Полина. – Здесь нет печенья, вина, даже презервативов. Женщины оставляют после себя шпильки, пудреницы, пудру на подушке. Здесь же слишком опрятно…
Сколько она еще собирается стоять на стуле? Ее ноги оказались белее и мускулистее, чем он себе это представлял. Может быть, когда-то она мечтала стать балериной. Из-под косынки, курчавясь на затылке, непокорно выбивались волосы.
– Так и идете, комната за комнатой? – спросил Аркадий.
– Да.
– А не хочется вам побыть с друзьями, поиграть в волейбол или во что-нибудь в этом роде?
– Для волейбола поздновато.
– С видеопленок отпечатки взяли?
– Да, – она сердито взглянула на него в зеркало.
– Я договорился в морге, чтобы вам дали больше времени, – сказал Аркадий, чтобы умиротворить ее. «Интересно, – подумал он, – ублажаешь женщину, обещая ей больше времени в морге». – Почему вам хочется покопаться поглубже во внутренностях Руди?
– Там было слишком много крови. Я получила анализ крови из машины. По крайней мере, его группа.
– Хорошо, – если она довольна, он тоже доволен. Он включил телевизор и магнитофон, вставил одну из пленок Руди, нажал на «пуск» и «перемотку вперед». Под аккомпанемент набора звуков на экране замелькали изображения: золотой город Иерусалим, Стена плача, средиземноморский пляж, синагога, апельсиновая роща, многоэтажные гостиницы, казино, самолет авиакомпании Эль-Аль. Он уменьшил скорость, чтобы разобрать текст, но речь была не русская, гортанная.
– Вы знаете иврит? – спросил Аркадий Полину.
– Не хватало мне еще иврита.
На второй пленке, сменяя друг друга, быстро промелькнули белый город Каир, пирамиды и верблюды, средиземноморский пляж, лодки под парусами на Ниле, муэдзин на минарете, финиковая роща, многоэтажные гостиницы, самолет авиакомпании Иджиптер.
– А арабский?
– Нет.
Третий видовой фильм начинался с пивной на открытом воздухе, пробегал по гравюрам с видами средневекового Мюнхена, потом следовали восстановленный Мюнхен с высоты птичьего полета, покупатели на Мариенплатц, погребок, оркестранты в коротких кожаных штанах, олимпийский стадион, праздник урожая, театр рококо, позолоченный Ангел мира, автобан, еще одна пивная на открытом воздухе, Альпы крупным планом, инверсионный след самолета Люфтганзы. Он перемотал пленку назад до Альп, чтобы послушать тяжеловесный и многословный текст.
– Вы знаете немецкий? – спросила Полина. Опыленное зеркало становилось похожим на коллекцию украшенных завитками овальных крыльев бабочек.
– Немного, – в армии Аркадий служил в Берлине, прослушивал разговоры американцев, и выучил немецкий, испытывая к языку Бисмарка, Маркса и Гитлера чувства, какие, видимо, испытывает всякий русский. Не только потому, что немцы были извечными врагами, но еще и потому, что цари веками ввозили немцев в качестве надсмотрщиков, не говоря уже о том, что нацисты не считали славян за людей. Все это в известной мере усиливало национальное недоброжелательство.
– Auf Wiedersehen! [2] – раздалось в телевизоре.
– Auf Wiedersehen! – Аркадий выключил аппарат. – Полина, заканчивайте. Ступайте домой, сходите на свидание или в кино.
– Я почти кончила.
Пока что Полина, по-видимому, придавала квартире больше значения, чем Аркадий. Он чувствовал, что ему не то что не хватает улик, а скорее он не может ухватить главного. Испытывая маниакальный страх перед физическим контактом с нечистотами, Руди создал стерильно чистую квартиру. Ни одной пепельницы, ни одного окурка. Аркадию страшно хотелось курить, но он не решался нарушить идеальную чистоту квартиры.
Единственной человеческой слабостью Руди было, пожалуй, чревоугодие. Аркадий открыл холодильник. Ветчина, рыба и голландский сыр лежали на месте, все еще охлажденные, и перед ними было трудно устоять даже мужчине, только что полакомившемуся виноградом у Махмуда. Продукты, видимо, были из «Стокманна» – хельсинкского универмага, который за твердую валюту поставлял иностранной общине в Москве полный «шведский стол», а также конторскую мебель и японские автомашины: упаси Боже жить так, как живут русские. Восковая корочка сыра светилась, словно шляпка гриба.