— Ребята, у вас у кого-нибудь хины нет? Малярия меня крутит — ужасное дело…
— Вот чего нет, того нет. — И машинист скрылся в будке.
Паровоз выдохнул струю мятого пара, дал отвальный гудок — так надо было по железнодорожным правилам — и поехал в темноту.
Этот гудок услыхали и те, кто был в теплушках, и те, что митинговали на станции. Комиссар увидел, как из дверей буфета повалили взбудораженные люди. Он поежился, вздохнул и пошел к ним навстречу. А не хотелось, ох как не хотелось.
Понявшие обман солдаты бушевали вовсю. Некоторые даже открыли стрельбу по удирающему паровозу — кто с колена, кто лежа. Но два фонарика на тендере, подмигивая, уходили все дальше.
Первым увидел комиссара белорус.
— Вось ён! Сам пришел!
Толпа с ревом кинулась к Амелину — и впереди всех, конечно, Кащей со своей страшной каской. Но добежать им не дали. На перехват бегущим вывернулась из-за пакгауза шестерка солдат с винтовками наперевес. Эти шестеро выстроились перед комиссаром, отгородили его от толпы колючим частоколом штыков. Командовал подмогой знакомый Амелину эстонец с трубочкой.
— Не трогать комиссар! — крикнул он сердито. — Мы полковая фракция большевики!.. Мы не позволим!
— Уно! Друг!.. Ты ж не понял! Он, черная душа, паровоз угнал!
— Все равно. Убивать не дам, — сказал эстонец Уно. — Эй ты, длинный… Одевай шапка, простудишься!
Он нахлобучил на голову Кащею его каску и припечатал по стальной макушке прикладом. Раздался гул, словно ударили в колокол. Кащей сел на землю, ошалело закатив глаза.
Толпа притихла. И в тишине послышался насмешливый голос подпоручика:
— Ай да комиссар. Всех обштопал!
Народный гнев сейчас же переметнулся на офицера, тем более что заступиться за него было некому.
— К стенке!.. Арестовать золотопогонника! — подхватили и другие. — Судить солдатским судом!.. Шагай, ваше благородие!
И Кутасова повели в кладовку при буфете: там имелись решетка в окне и замок на двери. А матрос-анархист Володя от лица всех сказал Амелину следующее:
— А ты, оказывается, политик. Словами убедить не смог, так решил обманом загнать в свою добровольную армию?.. Пустые хлопоты, напрасная надежда! Завтра утречком мы разлетимся отсюда, как вольные птицы чайки — которые мы и есть… А ты останешься скучать на этой ничтожной станции.
День этот, такой суматошный, наконец угомонился. На смену заступила ночь.
…На запасном пути, будто змея с отрубленной головой, протянулся эшелон без паровоза.
В теплушках было жарко — уголек-то рядом… Солдаты спали на нарах, доверчиво прижавшись друг к дружке — прямо как деревенские ребятишки на полатях. Один только белорус, притихший и грустный, сидел на корточках перед «буржуйкой», подкидывал ей в пасть антрацитную крупку.
…Спал на своём посту часовой, охранявший арестованного подпоручика. Караульный тулуп на нем был большой и теплый, словно стог, — в таком и не заметишь, как заснешь.
— Часовой! — позвал из кладовки сердитый голос Кутасова.. — Часовой! Ты как смеешь спать?
— Никто и не спит, — пробурчал часовой и проснулся. — А? Чего тебе?
— Выпусти меня. Или переведи куда-нибудь… Тут мыши.
— Ну и чего?
— Ничего. Я их боюсь, — раздраженно и стеснительно признался подпоручик.
— Ох, и вредный ты человек!.. Нашего суда не боишься, а мыша боишься, — с неодобрением сказал часовой. И, засыпая, добавил: — Чего их бояться? Мыш чистый, он хлеб исть.
…Спал и комиссар Амелин на скамейке посреди станционного буфета — крутился на этой скамейке, как грешная душа на сковородке. Его пекла малярия.
Рядом сидел с винтовкой между колен эстонец Уно, посасывая свою трубочку-носогрейку, и жалостливо качал головой. Когда Амелин спихнул с себя полушубок — видно, не в первый раз, — Уно снова накрыл комиссара, потрогал ему лоб.
— У-у, какой горячий… Можно трубку прикурить.
Амелин вдруг приподнялся и схватил эстонца за обшлаг шинели.
— Часовой!.. Товарищ часовой!.. Пропусти меня к Владимиру Ильичу. Прошу тебя всем сердцем… Я ему объясню. Что ж это получилось? Не сумел… Не смог… А ведь я для революции жизнь свою…
— Лежи спи, — добродушно сказал Уно и попробовал уложить комиссара на скамейку. — У товарища Ленина только делов — слушать твои несчастья.
— Товарищ часовой!
— Я не часовой. Я стрелок Уно Парте… Охраняю тебя от всякие дураки… Не бойся, спи.
Комиссар смотрел на него не мигая, что-то соображал. Потом сказал отчетливо, словно и не в бреду:
— Матрос! Ты в корне неправ. — И он погрозил эстонцу строгим пальцем.