То же, по всей видимости, произошло и с отставным майором ВДВ Твердохлебовым. Началось с глупого недоразумения — охранник не пустил в казино; затаенная злость разрослась и окрепла на почве психического отклонения и дурацкого чтива, и готово: нанял за ящик водки четырех отморозков, объяснил им, что делать, и понеслось…
Все эти предположения могли и не соответствовать действительности. Ясно было одно: с Твердохлебовым придется обстоятельно потолковать.
Придя к такому выводу, весьма гордый своей расторопностью и проницательностью майор Свинцов отправился на доклад к начальству, пока оно, это самое начальство, не смылось домой по случаю наступления вечера, да не просто вечера, а вечера пятницы — то бишь, как выражаются англоязычные народности, уикенда. Вот тут-то его и поджидал настоящий сюрприз: войдя в кабинет, он увидел, что начальство держит в руке телефонную трубку, и тут же, еще не успев ничего сказать, узнал, что явился очень кстати, ибо начальство как раз собиралось позвонить ему, дабы пригласить для серьезного разговора. Суть разговора, как выяснилось, была проста: у Свинцова отбирали дело, которое он, можно сказать, уже раскрутил, и требовали незамедлительно передать все собранные материалы тому самому типу с Лубянки, который с самого начала расследования путался у майора под ногами.
Возражать и спорить, естественно, было бесполезно. Свинцов коротко и сухо ответил: «Есть», а на вопрос начальства, что ему уже удалось нарыть, с умело разыгранным унынием сообщил, что расследование зашло в тупик, выхода из которого пока не видно. «Вот и радуйся, — резонно заметило начальство. — Пускай теперь умники с Лубянки в этом дерьме ковыряются, а нам и горя мало: баба с воза — кобыле легче».
Свинцов согласился бы с этим замечанием при иных обстоятельствах, но только не теперь, когда один из главных фигурантов дела был у него, можно сказать, в кармане. «Победителей не судят», — решил майор, и это было одно из тех решений, которые, представляясь в момент принятия не только верными, но и едва ли не единственно возможными, впоследствии оказываются роковыми.
Сыроежка была червивая. Это было видно даже издалека по обгрызенной, изъеденной слизняками, давно потерявшей первоначальную яркость шляпке. Но грибов в лесу сегодня было немного — как раз столько, чтобы грибник, вышедший на свою тихую охоту, не мог, с одной стороны, плюнуть на все и уйти восвояси с пустыми руками, а с другой — был вынужден кланяться каждой сыроежке, даже если был на девяносто процентов уверен в том, что она давно сгнила на корню.
Он наклонился. Сточенное до узенькой полоски лезвие старого перочинного ножа тускло блеснуло в пробивавшемся сквозь кроны сосен солнечном свете. Трухлявая шляпка отвалилась при первом же прикосновении, открыв на срезе гнилое, кишащее червями нутро.
Иван Алексеевич рассеянно вытер лезвие о зеленый пружинящий мох и уже хотел разогнуться, когда приметил метрах в двух правее выглядывающую из-под мха ярко-рыжую шляпку размером с советский железный полтинник, а может быть, и с рубль. В полуметре от нее виднелся краешек еще одной такой же рыжей шляпки, и можно было предположить, что где-то поблизости, в радиусе двух-трех метров, под мшистым зеленым одеялом притаились другие.
— Ага, — сказал Иван Алексеевич, — здравствуйте пожалуйста! Видишь, сержант? А ты говорил — ни хрена нет, ни хрена нет…
На какое-то мгновение он замер, услышав звуки собственного голоса, казавшиеся абсолютно неуместными в этом безлюдном лесу. Собственно, в произнесенной им фразе не было ничего особенно странного или тем более страшного. Бродя в одиночестве по лесу, люди, наделенные хотя бы малой толикой воображения, часто ведут мысленные беседы с воображаемыми собеседниками, время от времени, чтобы не скучать, произнося что-нибудь вслух. Но, когда Иван Алексеевич хвастался своей находкой перед сержантом, которого здесь не было и быть не могло, он был уверен, что его собеседник здесь, рядышком. Он видел его так же ясно, как вот эту трухлявую сыроежку и лукаво подмигивающие лисички, — высокого, сухопарого и гибкого, как волейболист, с растрепавшимися русыми вихрами, с привычной, немного насмешливой улыбкой на носатой физиономии, с сигаретой в уголке широкого рта и прищуренным от дыма левым глазом. Он не выглядел фантомом, явившимся прямиком из прошлого. Вместо выгоревшей на солнце «афганки» с сержантскими погонами на нем были новенький непромокаемый камуфляжный костюм из магазина «Охотник — рыболов», пятнистая панама того же происхождения и резиновые сапоги; в левой руке сержант держал синее пластмассовое ведерко с горстью сыроежек и лисичек на дне. О прошлом напоминал только его неразлучный финский нож с выбитым на рукоятке гербом Третьего рейха. Этим самым ножом много лет назад сержанта Сухова пытался прирезать один бородатый ловкач в скрученной из грязного полотенца чалме. Сержант в тот раз оказался ловчее, бородач отправился к своему аллаху, а его финка досталась «товарищу Сухову», как звали его все во взводе, в качестве памятного сувенира, который со временем сделался чем-то вроде талисмана.