„ПОТЕМКИН“
Камилла тихонько высвободила руку, зажатую ладонями Симона. Ласково переплела пальцы с его пальцами, а он коснулся губами ее шеи. Она смотрит прямо перед собой, куда-то сквозь белый экран. Симон заметил, что она улыбнулась. «Она любит жизнь. Может быть, она все-таки счастлива?» Он старался прочесть ее мысли. Но Камилла постоянно куда-то ускользала, далеко-далеко…
— Знаешь, что я только что видел? — спросил он.
— Андре Жида?
— Да плевать мне на него. Нет, я видел нашу с тобой жизнь.
— Видел нашу жизнь?
— Да, нашу жизнь. Это как аллея между высоких деревьев. Я видел ее в красках, выпукло, точно наяву. И она уходит в бесконечность.
— Ты уверен, что в бесконечность?
— Да… в бесконечность. Ну… во всяком случае я говорю это применительно к себе.
— А! — сказала она. — Конечно.
Чей-то громкий голос потребовал тишины. Другой голос, принадлежавший рыжеволосому парню, который вышел на авансцену перед экраном, пояснил, что нет необходимости представлять фильм зрителям, поскольку большинство уже смотрело его и вообще картина по праву широко известна. Симону видны были только его рыжие волосы.
— Однако, — продолжал голос, — мне хотелось бы напомнить вам о тех событиях, которые Эйзенштейн положил в основу своей картины «Броненосец «Потемкин». Это прежде всего хроника действительных событий, воссозданных режиссером. Драма, главный герой которой не тот или иной персонаж, а масса. Русский народ…»
Подобно тому как свет, проходя через линзу, дробится на бесчисленное множество лучей, так и вполне конкретные объяснения рыжеволосого докладчика преображались в сознании слушателей, рождая у каждого свой, неповторимый отклик: тут действовали не только слова, которые, конечно, звучали для всех одинаково, но не имевшие прямого отношения к этим словам воспоминания, чаяния, картины жизни, составлявшие особое достояние каждого, а слова служили лишь толчком, вызывавшим к жизни всю эту работу мысли. Можно было, пожалуй, представить себе только то, что думает такой человек, как Андре Жид, поскольку он общественный деятель, писатель, передающий другим свои мысли, по крайней мере те из них, что способны, по его мнению, создать определенную версию его собственной жизни, которую он счел возможным обнародовать и на основе которой будет создана впоследствии его биография.
В конце июня пятого года, когда на «Потемкине» вспыхнул мятеж и началось восстание в Одессе, Андре Жид жил в своем фамильном поместье Кювервиль в Нормандии. Там он работал над книгой, которая будет называться «Узкие врата», но называлась пока «Узкая дорога». Забившись в жаркую оранжерею, чтобы не видеть нагонявшего на него уныние нормандского дождливого лета, он каждый день с трудом писал несколько строк и зачитывался Гете. А пока он сознательно лепил свой образ на потребу ограниченного круга утонченных современников, уже знакомых с его творчеством, а бессознательно — на потребу широкой публики, которую он завоюет совсем иными путями четверть века спустя, русский броненосец «Князь Потемкин Таврический», мощностью в 12680 лошадиных сил, недавно сошедший со стапелей, иными словами ровесник века, вышел из Севастополя в Одессу, имея на борту шестьсот тридцать восемь человек экипажа.
Известия из России, русско-японская война уже в течение нескольких месяцев приковывали внимание небольшой группки писателей, к которым в ту пору примыкал Андре Жид и которые опасались, что военное поражение России может усилить то, что тогда именовалось «желтой опасностью». Но, откровенно говоря, их представление о России, по крайней мере представление большинства из них, не способствовало правильному пониманию событий. Их Россия — Россия Толстого и Достоевского — представала в их глазах то в образе простодушного жалостливого мужика, то в образе мятущегося юноши, а чаще всего в образе молодой женщины, бледной, веселой, безрассудной, отгораживающейся от всех житейских шквалов хрупким зонтиком с кружевной бахромкой. А Черное море… Для многих оно было таким, каким пятьдесят лет назад увидел его граф Толстой, прибывший в Крым для участия в военной кампании, — увидел в тот час, когда за горой Сапун зажигается заря и розовеет небо, а море — синее и холодное, незабываемое зимнее море «Севастопольских рассказов». Для других Черное море было лишь отдаленным придатком Средиземного, с которым оно сообщалось, как не ведомая никому лагуна, как водослив, куда не заглядывают туристы, сообщается с залитым солнцем озером, усеянным празднично разукрашенными лодками… Та Россия, которую они знали, обитала в Париже или в Ницце. Это был господин М. П. — петербургский банкир, это был граф Л., «очаровательнейший» человек, это была графиня Н., скончавшаяся в прошлом году в Ментоне. И позади этих вполне реальных персонажей — лубочный силуэт русского матроса, этакого курносого парня с ленточками на бескозырке, совсем такого, какие появились на французской земле во время визита императорской эскадры в Тулон, каким рукоплескала вся Франция, за исключением социалистов, поскольку социалисты уже давно предсказывали падение русского самодержавия и установление в России республики, с которой можно и нужно будет заключить прочный союз. Но и французские социалисты, за исключением, пожалуй, тех, кто поддерживал отношения с русскими социал-демократами, не могли знать, какие настроения господствовали в начале лета тысяча девятьсот пятого года на кораблях императорского флота.