— А лев? — продолжает Симон. — Что вы скажете о льве?
— Какой лев? — удивляется Гранж.
— А как же! Броненосец стреляет из пушки и снарядом разбивает каменного льва у подъезда какого-то богатого особняка.
— Да, это здорово, — соглашается Гранж.
— А я, если хотите знать, — говорит Казо, — очень сожалею, но я и тут с вами не согласен. Буржуазия — это не каменный лев… Мы боремся не со статуями, не с символами…
— Это уж ты придираешься, — возражает Гранж. — По-моему, каждому вполне понятно, почему снаряд попадает в каменного льва… Лев — это… это царское правительство. Верно?
— Ты совершенно прав, — говорит Симон, — конечно, царское правительство.
Ему приятно, что Гранж понял смысл гибели каменного незрячего льва, равнодушного к судьбам людей, застывшего в неподвижности среди окружающего его мира, где все меняется.
Казо, закрыв глаза, аккуратно протирает очки.
— А вот я, — говорит он вполголоса, — а вот я, когда смотрю какой-нибудь фильм или пьесу или когда читаю книгу, я первым делом спрашиваю себя: а поймут ли ее мои родители?
— Но ведь ты сам мне как-то говорил, — замечает Симон, — что когда ты приехал к своим, тебе уже через час не о чем было с ними говорить!.. Как хочешь, но это еще не критерий… Если так рассуждать, то Ленин не должен был писать «Материализм и эмпириокритицизм».
Он чуть было не добавил: «Это демагогия, ты разводишь демагогию». Но на лице Казо написано такое отчаяние, что Симон не договаривает и берет его за локоть:
— Ну ладно, не сердись. Я понимаю, что ты хотел сказать.
— Нет, — мрачно говорит Казо, — ты думаешь, что понимаешь, а ты ровно ничего не понимаешь. Чтобы понять, надо видеть, как у нас жнут рожь. Серпом жнут по крутым склонам, человека веревкой привязывают. Всего пять центнеров с гектара…
— А твои старики — коммунисты? — спрашивает Гранж.
— Да ты смеешься!
— Смотри-ка, вот еще гостей принесло — говорит Гранж, радуясь, что можно прекратить неприятный разговор.
Два шпика, ведя велосипеды, появляются в темном проеме стеклянной двери. Они вглядываются, ничего не видя, и лица у них такие же невыразительные, замкнутые, как морда каменного одесского льва.
— Не надо сегодня засиживаться, — говорит хозяин кафе. — Они уже несколько дней нервничают. Из-за дождя, должно быть.
— Не любят кино, — замечает Симон.
— Пять лет назад, — доносится чей-то голос оттуда, где стоят мраморные столики, — когда Эйзенштейн приезжал в Париж показывать свою «Генеральную линию», была мобилизована целая армия шпиков, и командовал ими сам префект полиции Кьяпп, собственной персоной. Такое было впечатление, что вот-вот революция начнется… Пока Эйзенштейн выступал с докладом в Сорбонне, на улице Сен-Жак стояли грузовики с жандармами. Один из слушателей спросил Эйзенштейна, правда ли, что большевики убили смех! Есть еще болваны на белом свете… — Говорящий делает паузу, потом добавляет: — Молодые этого понять не могут. В те времена за лишнее слово по морде били…
— Чего он хочет, этот тип? — сухо замечает Казо. — Просто бредит.
«Возможно, он и в самом деле бредит, — думает Симон, — и, вне всякого сомнения, смотрит на нынешнюю политическую ситуацию со своей колокольни. В прежние времена он, наверно, принимал участие в стычках — вроде тех, что вспыхивали в связи с приездом в Париж Эйзенштейна, но сейчас, то ли потому, что постарел, то ли по другим причинам, не хочет самому себе признаться, что держится в стороне от борьбы. Не участвуя больше в происходящих событиях — по своей или не по своей воле, — он объясняет собственную бездеятельность довольно-таки банальным образом: нынче, мол, и событий важных нет, хотя при желании мог бы прочесть в газетах о яростных схватках сторонников Народного фронта с членами боевых отрядов правых».
— Да, — говорит Симон вслух, — есть люди, неспособные видеть то, что происходит рядом с ними. Вот этот, например, очевидно, был в самой гуще борьбы лет десять назад, а сейчас у него, небось, ревматизм, и из-за этого самого ревматизма он стал иначе смотреть на исторические события. В связи с этим я подумал, что замечание Паскаля о длине носа Клеопатры совершенно справедливо…
Казо бросает на него удивленный взгляд сквозь толстые стекла очков.
— Что это на тебя вдруг нашло? Ты это всерьез?
— Но… — мнется Симон, потому что в нем внезапно просыпается изумившее его самого желание найти для старика смягчающие обстоятельства, может быть просто потому, что в голосе незнакомца прозвучала печаль. — Конечно, конечно же… я говорю вполне серьезно. Если бы у Клеопатры был нос картошкой, это не изменило бы соотношения сил в Средиземноморском бассейне, согласен, но она никогда не стала бы возлюбленной Цезаря, а значит, смотрела бы на историю по-другому. Вот и все, что я хочу сказать. Марк Твен пишет, что во время войны в Америке между Северными и Южными штатами произошла битва, в которой убили всего одного человека, это была самая маленькая битва во время той войны, говорит Марк Твен, но ведь для погибшего она оказалась самой большой.