СЕРП И МОЛОТ
За дальним столиком, где сидит незнакомец — тот самый, который утверждает, будто нынешние не знают, что такое мордобой, — вдруг кто-то крикнул:
— Саша!
В эту минуту в распахнутых дверях на фоне дождливой ночи возникло улыбающееся лицо юноши, одетого так, как одеваются где-нибудь за городом, когда выезжают на лыжах — спортивная зимняя куртка, узкие спортивные брюки, лыжные ботинки, — и в этом лице, усыпанном веснушками, в голубых глазах чувствуется что-то необычайное, как и в имени «Саша». Казо перехватил юношу и представил его:
— Это Бернштейн, товарищ из Союза молодежи.
Между компанией Казо и разочарованным незнакомцем, окликнувшим Сашу, устанавливается контакт.
— Привет, ребята — говорит Саша с таким неподдельным бельвильским выговором, что Симон сразу же прощает ему развязный тон предместий, хотя в первую минуту заподозрил было, что развязность не была простым позерством.
— Здравствуйте, господин Бернштейн, — говорит хозяин кафе (как и Казо, он произносит: «Бернстайн»).
Со всех сторон несутся возгласы:
— Ну как? Скоро?
Казо поворачивается к сидящим за его столиком.
— Вам, очевидно, невдомек, — говорит он, указывая на Сашу, — что перед вами советский гражданин во плоти и крови.
Он довольно улыбается, как будто это открытие — его личная заслуга.
— Скоро уезжаешь?
— Ты в СССР едешь? — спрашивает Гранж. — Вот ведь повезло!
— Представь себе, уезжаю, — говорит Саша. — Окончательно. Не в туристскую поездку.
Он вытащил из кармана куртки портмоне, а из портмоне бумагу.
— Возвращаюсь домой, — говорит он торжественно.
«Мы увидели несколько строк русского текста, напечатанного на машинке, и синюю печать — серп и молот на земном шаре, пятиконечную звезду, колосья и надпись; очевидно, она означает: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И Сашин жест — жест, казалось бы, самый обычный в таком вот кафе и в этот час (просто человек под хмельком показывает свои документы случайным собутыльникам, ибо удостоверение личности — это единственное его достояние, итог всей его жизни, особенно когда речь идет о военном билете, а в большинстве случаев речь идет именно о военном билете), этот жест одиночества и бедности, которым выражается извечная потребность успокоить себя и других, показать, что все у тебя по закону, что ты тоже полноправный гражданин, хоть и одет неважно и у кого-то на подозрении, — скромный жест Саши сразу восхитил всех нас. Мы склонились над славянскими буквами и над синей печатью, как, должно быть, в давние времена посетители какой-нибудь испанской харчевни склонялись над первыми самородками золота, привезенными из Нового Света. Эта бумажка в Сашиных руках была как бы завершением того, что началось тридцать лет назад на борту «Потемкина». Она удостоверяла, что Советский Союз существует. Я вспомнил, как мне в руки случайно попал официальный документ времен Парижской коммуны — пропуск за подписью Делеклюза, выданный какому-то гражданину города Парижа; в моих глазах он был свидетельством того, что Коммуна действительно правила страной, что она была реальной властью, а не просто идеей…
Но если при виде пропуска, подписанного Делеклюзом, я пережил горечь неудачи, неотъемлемую ныне от всего, связанного с Парижской коммуной, то эта бумага, которую держал в руках Саша Бернштейн, была, наоборот, аттестатом жизни, свидетельством победы, гораздо более убедительным, чем многие книги, многие газетные статьи. А Саша… Еще несколько минут назад я его не знал, но уверен, никогда не забуду его лица. Этот документ обладал волшебной силой, и поездка в СССР сразу перестала быть для Саши только замыслом, только чаянием… Отныне он принадлежит к иному миру: он перешел из одной эпохи в другую, никто уже не может смотреть на него теми глазами, что прежде. Отныне он станет для нас доводом, для наших врагов — вызовом и для всех прочих — проблемой».
— А когда уезжаешь? — спросил Казо.
— Точно не знаю. Думаю, месяца через два-три. Еще не все бумаги готовы.
Он рассказал, что едет в Москву к своему дяде. Дядя работает инженером на текстильной фабрике. Саша будет продолжать изучать химию. И станет химиком.
— А о Париже скучать не будешь? — спросил тот самый голос, который окликнул Сашу при входе.
— Еще чего! — горячо возразил Гранж. И повторил: — Еще чего! Парню повезло, а он…
— Знаете, — сказал Саша, — я ведь все-таки родился в Париже. В двухстах метрах отсюда. Это мой квартал. Конечно, я буду вспоминать Париж. Но я приеду сюда. Не на луну же я в самом деле лечу…