— Тогда почему ты здесь? Почему не известил пожарную?
— Известил…
— Почему не поехал? Где Захар?
— Захар запрягает. А я должен вот-вот разговаривать с Киевом. Вы же сами…
Поговорить мог и Иван Матвеевич. Но молодому помощнику лесничего не хотелось оставлять «старика» наедине с этой легкомысленной девицей. Пускай сам лесничий скачет к месту пожара, а с ней останется с глазу на глаз хоть на полчаса он, Роланд. Он уж найдет для нее нужные слова.
На улицу выкатила пароконка, на передке легкой брички неуклюже сутулился лохматый Захарка.
— Захар Григорьевич, правьте сюда!
— Вы едете? — ужаснулась Инесса.
— Да, я скоро вернусь.
— Я с вами, отец. Можно?
— Поехали…
И они поехали по лесной дороге. А Роланд стоял и удивленно скреб затылок.
Великое ли то диво — в воздушном лайнере летать, в поезде путешествовать, автобусом и троллейбусом пользоваться, в такси прокатиться. А вот сесть в бричку, запряженную парой быстроногих рысачков, да покатить быстро по лесной ухабистой дороге — вот это уж диво!
Именно так и ощущала себя Инесса, сидя рядом с отцом на удобном сиденье легкой выездной брички, которая в лесу была незаменимой. Никаким «Запорожцем» или «Москвичом» не проедешь, а в легкой бричке неутомимые рысаки пронесут тебя, словно на крыльях. Она безошибочно догадалась: Иван Матвеевич обожает этот способ передвижения.
— Это у меня еще со времен войны. Тогда мы передвигались только верхом или ходили пешком. А то еще такой вот бричкой. Я был в разведчиках, мал еще был, поэтому командир меня жалел. Как только посылают куда-нибудь далеко, обязательно прикажет ездовым подвезти, пока можно. Ну и везут, а я зароюсь в пахучее сено и храплю…
Очень приятны ему воспоминания о далеком, беспокойном и опасном детстве, около глаз его дрожат густые морщины, а глаза так и лучатся, и такой он сейчас прекрасный. Инесса невольно прижимается к его плечу, заглядывает в глаза:
— Страшно было?
Отец не успел ответить. Захарка натянул потуже вожжи, оглянулся и сказал:
— Страшно, когда бьют, ох, страшно… Расскажу тебе, девушка, как меня били… Ох же и били, гады, ох же и месили меня, как глину.
Инесса вопросительно взглянула на отца: не могла понять, в своем ли уме этот Захар-конюх? Иван Матвеевич легонько сжал руку дочери — слушай…
— Ребенком я был, можно сказать, ну не так чтобы ребенком, лет тринадцать, может, было, ум, конечно, еще детский. А есть хотелось! Ничего-ничегошеньки не было в доме, все заграбастали, все вытащили фашисты проклятые, только кто и не давал умереть, так это лес и речка. Или рыбку поймаешь, или грибок найдешь…
Инесса слушала, а сама следила за дорогой. С обеих сторон зеленел молодняк, разного возраста посадки, остро пахло живицей, чебрецом и грибным духом. Иногда сосновые заросли перерезались полосами березок, они побеждали в соревновании с сосенками, стремительно выстреливали вверх, здоровались с солнцем. А там, вдали, в самой глубине леса, виднелись участки совсем больших деревьев.
— Ну я и рыбачил. Гриб вырастет или нет, а рыбку можно в любое время поймать — и весной, и зимой, и летом.
Захарка и рассказывать успевал, и за дорогой смотреть, вожжи держал крепко в руках, на лошадей время от времени сурово покрикивал.
— Однажды я подкрался к пруду, забросил удочку, долго ждал и таки поймал. Никогда в жизни — ни до того, ни после — такое не ловилось. Как поросенок! И как донести? Может, пуд в этой рыбине был…
Инесса представила, как мальчишка борется с рыбиной.
— Тащу добычу домой. Хоть бы, думаю, мать вышла или бабушка, помогли бы. А их не видать. И тут Рекер с полицаями… До конца жизни не забуду этого Рекера — комендантом был в селе. Только заметит, что ему не по нраву, — у-у-у! Как заметил у меня рыбину — побледнел весь. «Вас ист дас?» — кричит. Да и приказал полицаю рыбину отнять. Ну а я, безусловно, все мог отдать бы, но рыбину!.. Мы все — и мать, и бабушка, и младшая сестренка — уже три дня не ели ничего, уже и вода нам не пилась, а он, значит, забирать… И я так и впился в руку полицая зубами, а когда Рекер бросился, то и на него… Какое-то умопомрачение на меня нашло, будто совсем ума лишился… Потянули меня на веревке, как щенка, в комендатуру. Да и били же там, ой, как били! И чем только не пробовали: резиновой палкой, шомполом, ручкой пистолета, кольями, сапогами, кулаками. И по рукам и ногам, в живот и в ребра колотили, а больше всего — по голове. Может, когда и без сознания был, били, а очухался уже дома. Первой мать увидел, говорят, что и не узнал сразу, да разве после такой молотьбы узнаешь?..