Студенческие годы оставили в памяти самый яркий след, показались ему целой эпохой, золотой порой жизни. Он жадно глотал книгу за книгой, ловил каждое слово преподавателей, набирался знаний стихийно, бессистемно, одновременно с нужным, ценным попадало под руку и второстепенное, а то и пустое — ничего, не мешало, интуитивно отсевал мякину от зерна.
Институт не закончил, пришлось уже доучиваться у жизни да при случае на разных краткосрочных курсах повышения и усовершенствования, поэтому и считался человеком теоретически достаточно подкованным, а практически — выверенным в живом, творческом деле.
Работал в областных организациях, был рекомендован на должность председателя Калиновского райисполкома, в глухую сельскую местность, на укрепление районного руководящего звена…
Ноги сами принесли Качуренко к его опустевшему дому. Постоял немного у входа, словно впервые присмотрелся к ажурному навесу над ступеньками, ведущими к парадной двери, и сам себе удивился — что ему здесь нужно? Ведь, кроме голых стен, осиротевшей мебели, небогатого гардероба жены, который она тщательно перебрала перед отъездом, да еще кое-каких его поношенных одежонок, ничего здесь не осталось.
Брать с собой он ничего не собирался, все это ему было не нужно.
Принялся сам себя убеждать, что не стоит бередить душу, еще раз возвращаться к тому, что уже погребено, как ему казалось, навсегда. Он не принадлежит сам себе, так как нутром чувствует, что война эта не на месяц, может быть, и не на один год, знал, что в ближайшие дни сюда докатятся вражеские орды.
Ему было поручено райкомом и обкомом партии сформировать из коммунистов и комсомольцев партизанский отряд, который во время возможной — так говорилось, а подразумевалось, что придется пережить это страшное бедствие, — оккупации должен начать активные действия против чужестранцев. Командовать отрядом поручалось именно ему, Андрею Качуренко. Он воспринял это как высокую честь, в душе гордился, хотя внешне не выказывал этого. Горем не гордятся.
Подбирал он добровольцев-подпольщиков и связных. Набралось таких немало, и, чтобы лучше запомнить всех, составил себе памятку, переписал фамилии в отдельный блокнотик, сохранившийся после одной из многочисленных конференций, делегатом которых он был. И вот сейчас вспомнил, что спрятал блокнотик в тайном месте среди книг, чтобы не потерять.
Он засветил свечку, проверил, зашторены ли окна. Беспорядочно разбросанные вещи, еще недавно такие нужные, казались жалкими тряпками; стены ободраны, и все жилище неуютное и чужое. Холодом дышал старый, еще до революции построенный каким-то чиновником кафельный камин, который Андрей Гаврилович восстановил собственноручно и часто разжигал, с наслаждением греясь.
Возле камина возвышалась кучка щепок, им самим нарубленных. Он машинально комкал старые газеты, бросал на черные металлические ребра днища, и вскоре огонь осветил его лицо.
Заплясали по стенам подвижные тени, в душу Качуренко постепенно полилось тепло, убаюкивал покой — он снова, хотя и в последний раз, побывал дома.
Ожили книжные шкафы, где между книгами притаился блокнотик со списком людей, о которых знали только он да первый секретарь райкома. Часть тех, кто попал в этот список, была известна еще Евдокии Руслановне. Но опытная Вовкодавиха советовала: такие вещи должны быть известны только одному доверенному — памяти.
Андрей Гаврилович хотя и помнил, куда засунул блокнотик, но не нашел его на месте. Побелев, встревоженный, принялся сбрасывать с полок книги. Поверить этому не мог: кто узнал его тайну, кто выкрал такой важный и опасный документ, кто схватил эту важную нить?
Он сбросил книжки с одной полки, нервно принялся за нижний ряд. И сразу же наткнулся на злополучный блокнотик. Обессилевший, сел на пол, облегченно вздохнул. Еще не веря, раскрыл блокнотик — да, вот он, ровный ряд фамилий, против каждой из них обозначено конспиративное имя. Андрей Гаврилович при всей своей твердой и цепкой памяти имел один существенный недостаток — плохо запоминал номера телефонов и имена людей. Тем более выдуманные клички.