Бухгалтер, видимо, спохватился, что сболтнул лишнее, спешил оправдаться:
— Боже сохрани, не подумайте, что имел что против Советской власти. Или чтобы на этих надеялся. Как наученный горьким опытом, в гражданскую и предчувствуя, что беда может повториться, не брал на баланс то, чего не стоило учитывать. Лично же вас всегда уважал. С первого же знакомства. Так и жене сказал своей: «Качуренко — это человек».
Сосед на минуту замолчал, искал нужные слова, но сказать ничего не успел, так как снова заскрежетал засов и раскрылась дверь. Вызвали соседа Качуренко.
— Посвидетельствуйте же, дорогой…
— Посвидетельствую…
Качуренко снова остался во мраке один. Готов был свидетельствовать, пусть только позовут, пусть хоть и убьют, лишь бы поскорее, лишь бы не этот ужасный мрак.
Свидетельствование Качуренко оказалось ненужным. Почему именно — так и осталось навсегда тайной: больше бухгалтер в подвале не появлялся. После коротенького допроса у высокого чина новоявленной власти, офицера, который отныне считал себя хозяином Калинова, посадили соседа Качуренко в кузов автомашины и увезли. Увезли туда, откуда еще никто не возвращался…
IX
Ефрейтор Кальт принял свою команду в полдень в казарме лейпцигского гарнизона и, невзирая на августовскую жару, сразу же принялся сколачивать ее в монолитную боевую единицу.
На нем был новенький, только что надетый, пропахший нафталином и крысами зеленоватый пиджак, такие же штаны со смятыми складками по бокам, на ногах поскрипывали блестящие сапоги с прямыми голенищами, в которые еле вмещались толстенные икры. И все же если бы не ефрейторские погоны, даже пилотка на голове не придала бы его фигуре тот воинственно-стандартный вид, под который подгонялись солдаты вермахта.
Сугубо штатской птицей был ефрейтор Гуго Кальт, хотя и гордился званием ветерана. В годах был уже ефрейтор, морщинист, лыс и толст. Под его командование попали такие же, как он, либо немного моложе вояки да еще зеленая молодежь, которую надлежало учить и приспосабливать к военному делу.
Надменно прохаживаясь перед строем, он сурово супил брови, жевал суховатые губы, придирчиво прищуренным взглядом полководца осматривал своих подчиненных.
Активный член нацистской партии и натренированный оратор, ефрейтор Кальт на военной службе решил прежде всего вышколить подчиненных до такого состояния, чтобы они перестали быть самими собой.
Похлопывая себя ладонями по бедрам, ефрейтор Кальт разглагольствовал:
— Солдаты фюрера! Я вас приветствую… Я ваш непосредственный командир, ваш отец…
Остановившись посередине строя, по-хозяйски пересчитал глазами подчиненных начиная справа, затем обратно, задал каверзный вопрос:
— В доблестной армии фюрера какое воинское звание считается самым высоким?
Солдаты, разные по возрасту, одетые точно так же, как и их отец-командир, в зеленовато-серую мятую униформу, молча поедали ефрейтора глазами. Черт его знает, какое звание в вермахте самое высокое, это одно; а второе — все здесь были уже достаточно вышколены жизнью, поэтому лучше молчи, пока тебя не взяли за глотку.
Ефрейтор Кальт ответа долго не ждал, не придирался к кому-либо лично, он остался, видимо, доволен дружным молчанием. Зашагал перед строем, поучающе изрек:
— Солдаты, самое высокое звание у нас, немецких воинов, есть звание ефрейтора. Почему? — Он остановился на фланге, остро пронзил шеренгу взглядом. — Сам великий фюрер носит это звание. Звание ефрейтора. Он мог бы взять себе звание фельдмаршала, генералиссимуса. И нация одобрила бы эту акцию. Но фюрер этого не пожелал. Остался ефрейтором. Почему? — Кальт направился на противоположный фланг. — Потому, что мир падет к ногам ефрейтора Адольфа Гитлера так же, как он пал бы к ногам генералиссимуса Адольфа Гитлера, ясно?
Солдат Ганс Рандольф в широковатом мундире, в штанах, рассчитанных разве что на ефрейтора Кальта, в просторных сапогах чувствовал себя не только не солдатом и даже не человеком, а черт знает чем. Вся эта униформа была ему нужна, как свинье уздечка, а служба в армии, да еще в горячее военное время, — все равно что чирей на заднице. Он стоял окаменевший, держался по команде «смирно», слушал науку ефрейтора, а сам думал: «Попал, Ганс, ты на эту войну, как кур в ощип».