Единственным светлым из прошлого, тем, что оставила ему судьба, был Павлик Лысак.
Впервые он встретил Павлика года четыре назад, прибыв в Калинов на работу. Зашел в исполкомовский гараж, небогатый техникой, — полуторка, редко когда выползавшая за ворота, да еще безотказная «эмка». Ползали такие легковушки повсюду, по асфальту и клинкеру, по мостовой и грейдеру, по раскисшему чернозему и сыпучему песку, качали на скрипучих сиденьях как высокое начальство, так и руководство глубинных районов, делали свое доброе и необходимое дело.
Отвечал за райкомовский транспорт и одновременно вертел баранку седоглавый дед Бурич, один из первых автоводителей еще в дореволюционной России. Возле него вертелся лохматый подросток с руками, которых ничто уже не могло отбелить. Хмуро взглянул на новое начальство, потупился, ожидая от него каверзы.
— Стажер? — поинтересовался Качуренко.
Дед Бурич безнадежно махнул рукой:
— Водитель-любитель. Без прав и надежд…
Оказалось, воспитанник местной школы-интерната Павлик Лысак, влюбленный в автодело, уже давненько стал добровольным и бескорыстным помощником Бурича. Все свободное время, в часы, когда транспорт отстаивался в гараже, Павлик пропадал возле Бурича, выполнял самую черную работу, готов был не то что смазывать голыми руками и вытирать тряпкой загрязненные детали, а языком вылизывать их. Теперь, закончив семь классов, и слышать не хотел о дальнейшей учебе, об отъезде из Калинова, нелегально поселился у старого водителя и с утра до ночи вертелся в полутемном гараже.
Павлик был безродным. Матери совсем не помнил, а отца и помнить не хотел, потому что, спившись, тот бросил его на какой-то станции, посадил в тамбур вагона, а сам пошел по вагонам, так и ходит до сих пор. Кондукторы привезли хлопца в Киев, сдали в милицию на вокзале, в отделении определили, что юный путешественник, по сути, беспризорный, обещали разыскать отца, а тем временем передали в распоряжение работников народного образования. Особо не надеясь на знакомство с отцом Павлика, работники образования долго не мудрили, отправили его в калиновскую школу-интернат, руководствуясь единственным критерием: здесь были в начальных классах свободные места.
Павлик Лысак, хотя и не ходил раньше никогда в школу, оказался мальчиком способным, сел сразу во второй класс, а по возрасту, наверное, должен был учиться в четвертом, прижился здесь и чувствовал себя как в родном доме. Отца так и не разыскали, из мальчика вырос юноша, ставший не зависимым ни от кого человеком.
Постепенно Павлик вошел в жизнь Качуренко как свой, близкий человек. Помня собственное сиротство, Андрей Гаврилович вскоре выбил в областном исполкоме штатную единицу стажера при водителе, сумев убедить кадровиков в том, что дедушке Буричу вскоре потребуется замена, а заместителя себе тот должен воспитать из младшего поколения. Посчастливилось также Андрею Гавриловичу убедить Аглаю в том, что они должны приютить мальчика в своем доме, заменить ему родных. Аглая заявила, что пасынок ей вовсе не нужен, но если уж мужу так хочется вырастить из беспризорника высококультурного человека, то пусть попробует. Рано или поздно, но убедится: душа у его воспитанника не чистая доска, а, наверное, такая же черная, как и шершавые промасленные руки.
За два года Павло Лысак овладел самыми сокровенными секретами своей будущей профессии и в один из хмурых осенних дней после смерти деда Бурича стал неожиданно даже для самого себя полновластным хозяином райисполкомовского гаража и единовластным рулевым обеих машин.
С началом войны райисполкомовского шофера должны были мобилизовать, но руководители района пришли к выводу, что именно он может хорошо послужить партизанскому делу.
— Павлик! А Павлик?
Павло по-детски всхлипывал, не находил слов.
— Как же это ты?
— Вот так…
— Я же велел не возвращаться…
Но разве мало кто кому что велел, приказывал, к чему-то обязывал? Если бы все эти приказы, повеления и просьбы старательно и своевременно выполнялись… Молчал Павло Лысак. Что тут скажешь? Слышал приказ, не собирался возвращаться, а вернулся. Вернулся на свою голову и вот теперь оказался в этом страшном подземелье, в непроглядной тьме, хорошо только, что не надо виновато прятать глаза и краснеть перед человеком, который неожиданно так нежно, так искренне распознал в нем сына. Это сыновнее чувство было неизвестно Павлу Лысаку. Даже не надеялся, что оно может в нем, притаившись где-то в самой глубине души, тлеть и сразу ожить, вспыхнуть от одного слова.