Красная роса

Второй день Тоня жила в совхозе. Они сидели вдвоем в комнате. Тоня вручную шила наволочку, а Сергей придерживал край ткани.

С голубого вечернего неба новый месяц глядел в окно комнаты, ставшей уютной, веселой, с желтыми занавесками на окнах, шумом примуса за дверью.

Сергей пытался осмыслить происшедшее: исполнилось то, о чем он даже перестал мечтать.

Для него Тоня была той единственной, с которой он никогда не будет тосковать по иной, как, слушая одну, проникновенную, единственную в своем роде музыку, не думаешь о другой, да и не можешь, потому что она охватывает тебя всего. Хмельной от счастья, Сергей ловил теперь каждый ее взгляд, ее смех, ее слова и ее молчание.

Тоня на миг подняла глаза, мягко улыбнулась и спросила, продолжая шить:

— О чем думаешь?

Он точно очнулся:

— Я?..

Не умеющий притворяться — а сейчас даже маленькое притворство показалось бы ему кощунством, — он сказал:

— Да не пойму: наяву это или во сне?

Она просветлела тихой нежностью и промолвила:

— Ты такой же, каким был. Господи, ты такой же… С тобой мне не страшно и ничто меня не тревожит. Просто это, наверно, потому, что ты не тщеславный.

— Я все думаю, как ты сможешь жить в этой деревне…

— А ты меня не разлюбишь?

От этих ее слов Сергея обдало острой радостью.

— Надеюсь… нет.

— Ты меня уже пугаешь… — сказала она.

Он откинул голову и тихо, словно самому себе, начал:

Тебя мне даже за плечи
             не вытолкать из памяти,
Пусть ты совсем не прежняя,
             пусть стала ты другой,
Но переливы глаз твоих
             и губы цвета камеди
В сознанье озаряются,
             как вольтовой дугой.
Я буду помнить корпус наш,
             шаги твои по Лиственной,
Холодное молчание,
             горячие слова.
Там пруд пылал как озеро
             и бред казался истиной,
И от улыбки чуточной
             кружилась голова.
Она, любовь, с тобой у нас
             не распускалась розою,
Акацией не брызгала,
             сиренью не цвела.
Она шла рядом с самою
             обыкновенной прозою,
Она в курносом чайнике
             гнездо себе свила.
Она была окутана
             лиловым чадом примуса,
Насмешками приятелей
             и сутолокой групп.
Но на душе тоска была,
             и я в огонь бы ринулся
За искорку в глазах твоих,
             за очертанье губ.
Теперь с тоскою кончено,
             теперь твои артерии
С моими перепутаны
             и переплетены.
И как рисунок бабочки
             на шелковой материи,
Над нами тень раскинулась
             ибряевской луны…

Она внимательно слушала. Потом задумчиво-грустно сказала:

— Хорошие стихи… В одной минуте — год жизни…

В радости и удивлении Сергей встал. «В одной минуте — год жизни…» Это и есть чудо поэзии. Как чудо снежного кома на ладони, что в мгновение воскрешает нам детство… Взволнованно, но очень сдержанно он сказал:

— Знаешь, я здесь… перестал было писать стихи.

— Почему?

— Здесь, только здесь, я понял, что художнику или тому, кто готовится им стать, необходимо — прежде всего — научить себя относиться и к людям, и к животным, и к деревьям с таким пониманием… вернее, чувствовать, что живешь с ними одной жизнью. Иначе ничего не увидишь, ничего не поймешь… Словом, сейчас главное — к старым, извечным явлениям выработать совершенно новое отношение.

— А к каким старым явлениям?

— Вот недавно… один гуртоправ хотел меня задушить… Что я почувствовал? Боль в груди, в висках… Я боролся и вдруг начал терять сознание. Наступило мгновение, когда решается: жизнь или смерть. Помедлишь — все. И в это мгновение, желая только одного — жить! — с ужасом, судорожно — не знаю, как только удалось мне — вытащил пистолет и из последних сил ударил. Как пришел в себя после этого, не помню. Но когда открыл глаза, хлынула радость… Зла к этому человеку не было… И пришли совсем иные слова — мы заговорили. Пришло — и немедленно — новое решение. Со стороны я видел голый факт. Но видеть — еще не значит увидеть.

Это было не отвлеченное рассуждение. Он говорил о собственном опыте, о пережитом, продуманном. Только выстраданное самим ведет к зрелости.