Только один раз, как ему показалось, отдалилась она от него. Это когда на сцену вышел Луговской и — стройный, широкоплечий, с углубленно-сумрачным взглядом — читал свои стихи. Она слушала его не только одобрительно — восторженно.
Когда поэт ушел, она сидела притихшая, будто думала о чем-то своем…
С вечера они вышли, держась за руки.
Пошли по Тверской, свернули на бульвар. А потом сели на скамейку.
— Ах, даже голова закружилась! — сказала она, откинувшись назад. — Сколько на мою бедную голову стихов обрушилось! И Кирсанов, и Уткин, и Светлов…
— А знаешь, кто мне сегодня на вечере больше всех понравился?
— Знаю.
— Кто?
— Луговской.
— Правда…
Он вздохнул:
— Едва ты увидела Луговского, я оказался от тебя за сотню верст…
Она засмеялась.
— Если бы ты был девушкой, ты тоже влюбился бы в него по уши. Он такой могучий. И бас у него совсем как у Маяковского.
— Вообще, странный народ поэты, — продолжала Тоня. — Порой я их не совсем понимаю.
— Просто они все воспринимают немного ближе к сердцу и немного острее, чем другие, — ответил он.
— Значит, и ты?
— Ну какой я поэт! Пока… Я — будущий животновод. — И с улыбкой прибавил: — Как и ты.
Она покосилась в сторону памятника Пушкину, силуэтом проглядывавшего в ночном сумраке, и сказала:
— Я никак не могу представить себя среди коров, овец, где-то в глуши. И тебя не могу представить. Ведь ты хотел быть поэтом.
— Хочу, — сказал он. — Несмотря на то, что есть Лермонтов, Маяковский… Но они в мои годы неслись по жизни вихрем. А я?..
— А дальше?
Он потянул ее за руку:
Она отодвинулась:
— Не надо, Сергей. И проронила: — Ты очень хороший парень, Сережа. С тобой легко, интересно. Но как бы тебе сказать… я все еще не могу понять сама себя… Ой, кажется, дождь! — оглянулась она и встала. — Спасибо за вечер, — улыбнулась, отошла и махнула рукой: — Прощай…
— Почему «прощай»?.. Когда же теперь?
Она помолчала.
— Позвонишь… До свидания.
Он слышал шелест ее платья, слышал, как замерли шаги. А сам все стоял и стоял под раскачивающимся тусклым фонарем, всматриваясь в засветившиеся окна.
«Чем она привлекла меня? — думал он. — Красотой?.. Ведь и до нее бывали встречи, милые лица. Они исчезали и гасли. И никогда не было у меня чувства большой потери».
…Последнее воскресенье летних каникул.
На Лиственной аллее, под раскидистым деревом, волнуясь, он ждал ее. Он видел, как медленно темнеют листья на деревьях, пруд, опаленный вечерним солнцем, стал похож на громадную рыбу с золотистой чешуей; со стороны института доносилась музыка — «Вальс-фантазия» Глинки. И сквозь все видимое и слышимое пробивалась одна мысль: сейчас придет она.
И вот она показалась на другом конце аллеи. В сером костюме, с отчетливым стуком шагов, тонкая и крепкая, она шла оттуда, откуда лилась музыка. Вмиг она и этот вальс слились в одно. И в этом слиянии было что-то сказочное и волшебное.
Она была какой-то новой, преображенной, можно было только безотчетно отдаваться ее обаянию.
Они сидели, бродили по аллее под звон вечерних трамваев, слушая друг друга и совсем молча.
Потом в тихий и таинственный час ночи они углубились в безлюдную темноту парка. Там он робко привлек ее к себе. Она прижалась, подняла к нему лицо…
Через неделю он позвонил Тоне и пригласил на «Синюю блузу»[1]. Она согласилась. Только сказала, что будет не одна, а с Ягдой. Кто такая Ягда? Это девушка, с которой она познакомилась на практике в Башкирии. «Славная девушка, тебе понравится», — сказала Тоня.
Ягда оказалась нежной смуглянкой. Не высокая и не маленькая. Черные косы туго заплетены и переброшены со спины на грудь. Оленьи глаза ее смотрели открыто, казалось, прямо в душу.
В антракте он угощал их мороженым, смешил в меру. Ягда звонко смеялась. Тоня отзывалась полуулыбкой. Ее будто что-то отвлекало, будто мысли ее были не здесь. Она казалась уставшей, бледной.
Нарочитый пафос синеблузников им не понравился. Они ушли не досмотрев. Поехали провожать Ягду до общежития.
Ягда с первой минуты повела себя естественно: держалась непринужденно, не суетилась, была откровенна.
Потом они остались вдвоем. Всю дорогу Тоня шла не поднимая глаз и молчала. Он робко, с тревогой поглядывал на нее, не зная, как нарушить это молчание.
«Где ее прежнее оживление, как его вернуть? Почему десять дней назад было так хорошо, а сейчас так тяжело?..» — думал он. Но объяснений не было.
1