— Я и не упомню, когда ты была такой радостной в последний раз…
— Положи билеты себе, — нетерпеливо сказала она. Он, уже чувствуя себя разлученным с нею, выдавил:
— Тоня, я не еду.
Она посмотрела на него долгим и зорким взглядом:
— Сережа, что случилось?..
— Не могу…
Тоня как-то сразу изменилась и сжалась. Скуля колесами, подошел поезд. Вагоны выставили свои окна, отливающие яркими огнями.
— Сережа! — взяла она его за руку. — Ну, я прошу тебя, я тебя умоляю.
— Но ведь ты меня не любишь, — сказал он.
— Зачем же ты так?.. А то, что ты для меня сделал, в такое трудное время взял под свое крыло, разве можно забыть?
— Но ты меня не любишь, — повторил он.
— Ведь ты не знаешь, что я испытывала, когда ты уехал. — Глаза ее увлажнились. — Мне казалось, земля ушла из-под ног…
Он прошептал, как прокричал:
— Но ведь ты меня не любишь!
Он видел ее побледневшее лицо — это причиняло ему боль. Именно боль заставила его понять, что он не должен унижать ее и себя до объяснений, упреков и обид. Он не однажды решал за нее, чувствуя потребность оберечь ее от новых непредвиденных ударов.
«Теперь пусть решает сама, — произнес он мысленно, подавляя в себе то паническое чувство, которое появлялось у него даже при небольших размолвках с нею. — Пусть решит сама. Пусть решит сама».
Секунды будто растянулись.
Впереди ударили в гонг. Он уронил:
— Тоня, опоздаешь…
Она опалила его быстрым взглядом, взяла чемодан и пошла к поезду.
Но через несколько шагов она оглянулась. И что-то сокровенное в нем дрогнуло. В следующее мгновение он похолодел. Невольно подался за нею. Чуть не крикнул: «Тоня, подожди!»
Он видел, как она поднялась в вагон, исчезла.
Резкий свисток раздался над самым ухом. Лязгнули сцепления…
И вагоны медленно стали сечь его отсветами окон. Плыл груз человеческих судеб. Вот прошел ее вагон…
Колеса уже стучали где-то в глубине ночи. А Сергей стоял, не в силах двинуться. Внутри у него все онемело.
«Это сейчас. Это только пока», — думал он, зная, что будет хуже.
В зале ожидания царил полумрак, пассажиров заметно поубавилось. Стояла глубокая тишина.
Сергей прошел к скамейке, на которой сидел часа три назад.
«Произошло…» — сказал он себе, тут же утер со лба холодный пот и откинулся на спинку скамейки, уставившись в пустоту.
«Что бы изменилось от того, если бы я даже поехал с ней в Москву?.. — пришла к нему новая мысль. — Удар в Москве был бы тяжелее вдвойне. Я бы завыл, как щенок… И каждый день моей жизни неизменно связывался бы с этим днем. Этот день остался бы со мной на всю жизнь…»
Он подумал, что можно еще догнать Тоню, если сесть на следующий поезд. Но перед глазами встала степь. С ее небом, крупными пятнами цветов, освежающими утрами и заунывными песнями. С ее родниками, над которыми он часто склонялся, омывая лицо, когда бывало жарко. Он вспоминал степь, не баловавшую его, порою даже подавлявшую его грузом забот. И в то же время дарившую ему нечто постоянное и необходимое всегда…
Он бросился навстречу этому чувству, как к чему-то спасительному и верному, чтобы в нем найти сейчас опору для себя.
Стихи взяли его в плен, снова властвовали над ним, ставя заслон его соблазну — уйти в воспоминания, — и через некоторое время, как бы придавая прочность своему признанию, он произнес еще одну строфу:
— Я в долгу, стихи, перед вами, — прошептал Сергей.
Но, зная, что стихи для него не просто плод досужих упражнений, а он сам, мера его честности перед самим собой, и то, что он никогда еще не изменял стихам, тому, что однажды выразил в них, сказал:
— Но и вы у меня в долгу.
Шел третий час ночи. С нарастающим грохотом приближался поезд. Через минуту — три к станции подошел товарный поезд. Сергей, охваченный желанием во что бы то ни стало уехать, не оставаться больше одному, пошел к машинисту и спросил его, не останавливаются ли они в Дубиновке. Коренастый, весьма солидный старик вежливо ответил, что, мол, да, будет остановка, Тогда Сергей показал свои документы и попросил подвезти его до Дубиновки. Машинист просмотрел документы, почесал за ухом и кивнул на паровоз: «Ладно, садись».