«До Большой Сурени девять верст, — рассчитал Сергей, — а там еще десять — и совхоз».
Выбравшись из рощи в поле и преодолев подъем на курган, Сергей при слабом свечении рассвета снова безжалостно погнал коня.
Слившись с конем, он слышал, как у иноходца тетивой звенит все внутри от нарастающего напряжения.
Проехав небольшую шумливую речку вброд, Сергей повернул за лугами влево: впереди, в полуверсте, под низинным туманом лежала река Большая Сурень.
На берегу он сильно осадил коня.
По взбухшей реке плыли голубые льды, на месте бывшего моста торчали головки искривленных свай…
— Не успел! — прошептал Сергей, прислушиваясь, как у него колотится сердце. Оно колотилось скорее от возбуждения и скачки, нежели от растерянности.
Сергей решил дать немножко передохнуть коню, покрывшему за вечер и ночь столь большое расстояние, и ждать наступления утра.
Вернувшись к стожку неподалеку от берега, он слез с лошади, поводил ее, чтобы остыла немного, а потом стреножил. После этого Сергей сел под стожок, вытянув затекшие ноги, и съел ломоть черного хлеба с солью, прихваченный в столовой.
Где-то за рекой дробью прокатывало во все стороны предутреннее неистовство тетеревов.
Долгая скачка в безмолвии и с постоянным гулом в голове заглушила в Сергее все чувства. Все, что было вчера, позавчера, словно отмело прочь, в сторону.
Но теперь он остановился, и его охватывала предутренняя тишина. И он все больше и больше, сам не замечая того, возвращался к себе, к тем чувствам, к той боли, что жили, бродили в нем, от которых он пытался бежать: лишь бы в путь, лишь бы вдаль. Устать до изнеможения, чтобы приглушить тоску.
Сейчас перед ним вехами вставали то институт, то Политехнический музей, то родильный дом и прощание с Тоней, когда он сказал себе: «Повесть будет продолжаться…» Он вспоминал ее последнее письмо и то, как он ехал встречать ее, как с букетом полевых цветов бежал на перрон, как светлели ее глаза, и о том, как они вечерами, держась за руки, уходили в степь, как она собирала цветы; сверкали степные скаты, уходило солнце, а они подымались на курганы, откуда было видно далеко-далеко…
Вспоминал он и тень под большой березой, струнный гул пчел, минуты забытья, свои стихи, ее широко открытые, обращенные к небу глаза, в которых отражались кучевые белые облака.
Он вспоминал и жаркий день, раскрытое окно, откинутую ветром занавеску, за которой спала она, а он стоял у окна, поражаясь тому смирению, которое пришло к нему с любовью.
Так восстанавливал он теперь и перемены в ее настроении, ее слова: «Человек слаб к доброте, это надо понимать», которые воспринял с необъяснимой грустью, ее молчание, ее вздохи, которые она не скрывала от него…
Он не брал на себя право ее судить, хотя чувство большой утраты ни на минуту не покидало его. Только все думал: что с ней станет? Будет ли она счастлива?
Сергей не представлял сейчас, как войдет в тот дом, в ту комнату, где каждая мелочь — напоминание о Тоне.
Будет ли он ее ждать?
И вспомнилась ему история, которую рассказал ему Садрый. Как-то прошлой осенью они встретились с ним на макушке кургана. Кругом простиралась безоглядная степь, дорога тянулась до самого горизонта. Сергей посмотрел на Гнедого, стоящего рядом, уставясь вдаль, и сказал Садрыю: «Вот так всегда. Замирает на месте и всматривается в степь. Отчего?.. Будто кого-то ждет…» — «Любил он одну кобылу… — вздохнул Садрый. — Саврасая ее звали. Их всегда мы в пару запрягали. Бывало, Гнедой пойдет иноходью, она весело затрусит. Он переходит в рысь, она — в галоп. Лете-ели — как птицы. Вечером я их отпрягал и гулять пускал. А она голову на его шею положит и маленько задремлет… Никогда не расставались». — «Где же она теперь?» — спросил Сергей. «Прошлый год ее продали, — ответил Садрый. — Увидал ее какой-то казах, дал большие деньги… Вечером, как Гнедого отпряг, он бросился бежать по дороге. За ней… Вернулся через три дня… похудевший, тихий. Ничего не ел. И заболел… «Гнедой, — говорил я ему, — не имеешь права жить печально, тебя никто не поймет, пропадешь, слышишь?» Начал понимать, стал ходить. А забыть не может. Ждет все…»
«Сегодня воскресенье… Она уже в Москве», — подумал он, прикрыв веки, и вдруг увидел, как на него взглянули ее глаза.
«Я сейчас брожу по Москве, — зыбко улыбнулась она. — Как приятно чувствовать под ногами асфальт, — она закинула руки за голову, — видеть хорошо одетых людей… На Тверском афиши, афиши… В Консерватории сегодня Четвертая симфония Чайковского. В театре Мейерхольда дают «Даму с камелиями», а в Нескучном саду на оттаявших прудах появились белые лебеди. Их надо увидеть, чтобы понять, как прекрасна весна в Москве…»