Утром он уже был в больнице. Он пришел первым. До приемного часа еще было далеко.
За перегородкой гардероба вздыхала няня, натягивая на себя халат:
— Ну, началась суета… Господи боже мой!..
Увидев Сергея, стоящего на пороге со свертком в руках, кинула:
— А тебе что не спится в такую рань?
— Я к Амилиной. Как она?
— Эх, милый, — сказала няня, — тут конвейером идет дело, упомнишь разве все фамилии?
Шаркая шлепанцами, она подошла к зеркалу, поправила косынку:
— Гляжу, усов-то еще нет, а уже в отцы успел!..
В другой бы раз он улыбнулся, а сейчас не получилось.
Она повернулась, окинула его взглядом:
— Волнуешься?.. Это потому, что первый.
— Да, наверно…
— Завсегда так бывает, — сказала няня. И уселась. — Вот у двоюродной сестры моей знакомой было так…
— Тетенька, — сказал он, — потом поговорим. Узнайте, как там, что с ней?
— С кем это?
— Да с Амилиной!
Няня уставилась на него:
— Постой… Ты не к этой ли… как ее… ну, студентке?
У него внутри похолодело: сейчас скажет что-то страшное, жуткое. Он выдавил:
— К ней…
— Так бы и сказал, дурачок! — выпалила няня, и ее белесое, почти безбровое лицо расплылось в улыбке. — Радуйся — сын. Вылитый ты!
Теперь улыбка вспыхнула сама, от нее невозможно было удержаться: Тоня жива, родила благополучно — это сейчас было единственное, чего он желал, а все остальное было безразлично, несущественно.
Он взволнованно и тревожно ходил из угла в угол; в памяти возникали улыбка Тони, прядь волос, ее руки, в ушах звучал ее голос, ее особенная интонация. Его захлестнул круговорот новых чувств. Странно: в душе у него обиды не было. Наоборот, он чувствовал сейчас себя даже виноватым перед нею. И он мысленно сказал ей: «Прости».
А это слово потянуло за собой другие, они складывались в строки, он замыкал их рифмами. Вот замкнул окончательно:
— Здравствуй, Сергей.
У застекленной двери в белом халате стояла Ягда.
— Здравствуй, Ягда! Ты от нее?
— Да. Заходила проститься. Уезжаю.
Она исподлобья, без улыбки смотрела на него.
— Как она чувствует себя?
— Сын, Сережа, сын… Бедная, трудно ей пришлось…
— Никак не могу представить себе: Тоня — мать… — проговорил он.
Ягда сняла халат, посмотрела на часы.
— Ты… уезжаешь? Куда уезжаешь?
— Домой, в Башкирию. И насовсем.
— Что-нибудь случилось?
— Рабочие письмо прислали, — ответила она, укладывая халат в чемоданчик. — В прошлые каникулы я в совхозе врачом работала. И вот пишут: на весь совхоз один фельдшер, плохо дело. Подумала, подумала и решила ехать. Последний курс как-нибудь окончу…
— Когда поезд?
— Через час.
— Подожди, я черкну несколько слов Тоне и провожу тебя.
Ягда выпрямилась.
— Провожать не надо, Сережа, — сказала она.
— Почему? Увидимся ли еще?..
— Все идет как надо, Сережа. И тут ничего не поделаешь. — Она протянула руку: — Прощай.
Ему показалось, что теперь все уходят от него. Вот была она, девушка с оленьими глазами, и тоже проскользнула мимо, пошла своей дорогой.
«Что я знал о ней?.. — с грустью подумал он о Ягде. — Ровным счетом ничего».
Он подсел к столу и быстро, торопливо начал писать.
«Тоня! Поздравляю тебя. Передай привет маленькому человечку. Это было очень важно — то, что там с тобой происходило, — и мучительно и значительно в одно и то же время. Это ведь экзамен на женщину. Что будет, как это произойдет, что предстоит перенести, хороший ли он получится, — эти мысли разве не колотились в твоем сердце? (Ведь ты, Тоня, во многом еще девочка.) Мне представляется такое усталое, такое милое лицо, какое было у тебя однажды на вечере в химичке, когда мы ушли с «Синей блузы», — помнишь?
Напиши, чего тебе хочется, я привезу. Только не пиши, Тоня, чтобы я не приезжал.
Тоня, как ты назовешь сына? Правда ведь не так, как звали отца, не так, Тоня, да?..»