И в это мгновение сквозь кровавую пелену он увидел, как, разостлав по реке сверкающую дорожку, восходит солнце. И он неотрывно глядел на него, как на немого свидетеля всех дел на земле.
Вдруг оно расплылось. И, сознавая, что это конец, он, уже отрешенный от всего земного, то ли подумал, то ли прошептал:
— Не забывай меня… солнце.
КРАСНАЯ РОСА
Есть люди, для которых военное прошлое, как они утверждают, было самым ясным и ярким в их жизни. И самым значительным, когда, несмотря на все горести и трагедии, беды и радости у них были высокими, а дружба такой непреложной. Будто далеким горным массивом видится им теперь это прошлое. И помнится оно уже больше рассудком, чем чувствами.
Но есть люди, для которых те годы стали точкой духовного восхождения, люди, которые сумели те вершины и раны донести до сегодняшнего дня. Не потому ли они так эмоционально помнят ее, войну?
И не потому ли, когда, опомнившись от своего счастья или неполадок, мы слушаем их — то, что они рассказывают, ни на что не претендуя, точно наедине с собой, может быть, единственный раз, — нам вдруг становится неловко и больно от сознания, что мы приравняли их к себе, не выделяя из общего ряда: мы не знали ни их чувств, ни мыслей, которыми они жили и живут. И вдруг коротким озарением нам освещается вся их жизнь — и прошлая, и сегодняшняя.
Так случилось у меня с Мурзиным, с моим земляком.
Может, еще и оттого, что жил он, насколько я знаю, незаметно, скромно неся свою нешумную службу адвоката, не лез ко всякому встречному с душой нараспашку, рассказ его сразу, с первой же минуты завладел моим вниманием, и вскоре я и сам начал отстреливаться, бежать в атаку и падать с ним.
А услышал я вот что.
— В ту пору я был комсомольцем, можно сказать, еще юношей, — рассказывал он задумчиво, без жестов, словно вспоминая для себя. — За плечами средняя, потом партизанская школа и три года в тылу врага. А в настоящем у меня были одни взорванные мосты и эшелоны. И я ничего не знал, кроме войны…
И все же более памятная для меня война началась с осени сорок четвертого года.
В ту осень меня с Ушияком и несколькими партизанами забросили из Киева в Словакию. Мы сколотили отряд из двухсот добровольцев, местных жителей, в основном из словаков, и только что начали подрывную работу, как неожиданно поступил приказ — пробиться в Моравию и Чехию и организовать там партизанское движение.
Мы шли болотами и лесистыми горами. У каждого был рюкзак с минами, боеприпасами. Несли еще пулеметы и рацию. С неба без конца сыпал дождь. Питались мы сухарями и салом. Костры разжигать не смели — каждый день слышалась далекая автоматная стрельба. И шли, не просыхая ни на один час.
На седьмые сутки мы вконец вымотались. Поднимались на гору, а за ней вставали новые, и нельзя было сказать, видишь ли их или это только кажется. На крутых подъемах уже подталкивали в спину обессилевших товарищей.
В эту, седьмую, ночь мы подошли к реке Ваг. Берега ее простреливались — чуть ниже по реке высился железнодорожный мост. По нему с погашенными огнями проходили эшелоны. Мы отыскали брод, под сплошной пеленой дождя протянули канат, по нему перебросили мины и пулеметы, потом, держась тесным рядом, переправились все.
Совершенно окоченев, не помня себя от усталости, к утру добрались до лесной деревни Штявник. Люди были измотаны, еле стояли на ногах, многих лихорадило. Решили немножко отдохнуть, поднакопить силы перед тем как перейти границу.
За то короткое время, пока мы здесь находились, к нам примкнула большая группа словаков. Примкнули и советские офицеры Степанов и Настенко, бежавшие из лагеря для военнопленных. Мы всех приняли в отряд. Однако в глубине души я был насторожен. Ведь они не прошли проверку боем. Я помнил также, как те словаки, которые с нами шли, там, в Словакии, при первой же бомбежке шарахались в сторону, а потом, когда получили приказ, некоторые даже отказывались идти в Моравию. Они говорили, что хотят освободить сперва свою Словакию. Не будь Ушияка, не знаю, смогли бы мы их уговорить. Ушияк, сам словак, твердо сказал всем, что они не имеют права поддаваться национальным чувствам, когда общий враг — фашизм. Тревожили меня и Степанов с Настенко. И не потому, что были в плену. На самом деле они могли погибнуть в концлагере, а теперь их именем воспользовались другие, чтобы войти в доверие, а потом предать. Случалось и такое…