Как только Дворжак вернулся на другой день, я усадил его и сказал:
— Вы отсутствовали тридцать часов. Пожалуйста, дайте отчет. За каждый час.
Ушияк поднялся:
— Я против этого допроса.
— И все же я прошу его отчитаться.
Дворжак отчитывался, а я подсчитывал в уме. У него не хватало двух часов.
— Где два часа?
— Я не проверял каждый шаг по часам, — ответил Дворжак спокойно. — Дорога была трудная, везде засады. — Лицо его было опущено, он разглядывал свою руку, лежащую на коленях. — Чего вы от меня хотите? — вдруг спросил он резко. — Что я, по вашему мнению, мог сделать? Выкладывайте сразу, чем вот так ловить…
Я уже сдавался. Он не первый раз ходил связным в разные города и точно выполнял задание. Всегда был предусмотрителен, хотя я никак не мог привыкнуть к его то тусклому, то цепкому взгляду. Смущал он меня иной раз и тем, что благодарил за всякую малость.
В это время влетел в землянку радист.
— Из штаба просят новый сигнал!
— Передай — треугольник из трех крестов на Княгине, — ответил Ушияк при Дворжаке, давая ему понять, что он вне подозрения.
— Отменяется, — сказал я. — Мы с командиром еще подумаем.
Ушияк переменился в лице. Мы остались вдвоем.
— Вот что, — сказал он после долгого молчания. — Дворжак здесь человек известный. Причем с давних лет. Я прошу больше его не трогать.
— Значит, ты ему веришь?
— Верю. Как ты поверил и веришь Степанову и Настенко.
Он был прав. Решить судьбу этих двух офицеров Ушияк в Штявнике поручил мне. Я им поверил. Хотя он не знал, как я долго не мог решиться, взвешивая «за» и «против», то жалел их, то ожесточался. Допрашивал их два дня, каждого по отдельности. Тогда Настенко сказал мне: «Лучше бы ты меня пристрелил… Не веришь — черт с тобой!» Да, подозревать всегда неприятно. Но предает один, а страдают многие…
— У тебя нет фактов против него, — сказал Ушияк.
— Кроме совпадения ухода его из отряда и появления других костров.
— Маловато, — промолвил он и добавил: — Ты слишком осторожный человек, Мурзин… Ты можешь вызвать обиду, раздражение наших коммунистов.
«Тебя пугает осторожность? Ты говоришь о раздражении, возможной обиде, когда твоя земля стонет от фашизма?» — хотел я спросить его, но сдержался и сказал лишь:
— Ладно, Ян… вы словаки, ты знаешь их лучше…
Я очень любил Ушияка. Мы вместе учились в Киеве, в партизанской школе, там и сдружились. И он настоял в штабе, чтобы нас забросили вместе. Без него положение мое в Словакии, в качестве начальника штаба бригады, особенно вначале, было бы спорным и нетвердым. Он всегда вступался за меня. Когда некоторые словаки не хотели идти в Моравию и Чехию, он не раз говорил им, как люди далекой Башкирии, моей родины, окружили вниманием руководителей компартии Чехословакии, которые в то время находились в Уфе. И у меня тепло делалось на сердце, и я в душе благодарил Ушияка. А теперь, первый раз, между нами пробежал холодок.
Спустя два дня после этого Дворжак утром возвратился из Остравы. Доложил Ушияку:
— Ян! Тебя ждут представители Пражского подполья. На Чертовом Млине. Я не привел их сюда, чтобы не знали расположение отряда.
— Правильно сделал, — одобрил Ушияк. — Пойдем, Мурзин.
— Пусть Дворжак ведет их сюда.
— Зачем?.. — посмотрел Ушияк на меня с досадой.
— Что мне сказать им? — спросил Дворжак. — Что Мурзин боится и не идет?
Ушияк стал собираться. Я не хотел обижать его своим недоверием и только проговорил:
— Хорошо. Но я возьму с собой Настенко и для охраны несколько партизан.
Утро было туманное, небо серое. Стылый воздух уже холодил руки. Желтые листья падали на высохшую траву. Деревья выступали из тумана одно за другим. В лощинах пробивались сквозь завалы сушняка.
Через час по крутой лесной тропинке мы поднялись на пригорок. Здесь тумана не было, из-за туч проглядывало солнце. И в просвете меж деревьями я увидел поляну Чертовый Млин. По правую ее сторону — дубовый подлесок, по левую — короткая полоса голого берега, за поляной — сосновый бор.
Двух чехов я поставил у небольшого густого ельника. Дворжак внезапно свистнул. Настенко вскинул автомат, я вынул из кобуры парабеллум.
— Это условный сигнал, — сказал Дворжак.
Но сердце у меня недобро стиснулось, холодок пробежал по коже; мне почудилось, что в подлеске кто-то есть. Я стоял и прислушивался. На широком красном лице Дворжака нельзя было ничего прочесть. Настенко вприщур следил за ним. Над поляной кружил ворон и каркал.
— В чем дело? — услышал я голос Ушияка и, быстро оглянувшись, встретил на себе, к моему удивлению, вроде бы дружелюбный и кроткий взгляд Дворжака, какой бывает у человека, когда он молча просит прощения, но сказать об этом не решается. Я никогда не видел его таким.