В это время из соснового бора показались трое в штатском и шляпах.
— Идем, идем, — взял Ушияк меня за локоть. — Не бойся.
Мы вышли из леса, и обе стороны пошли на середину поляны. Ушияк и те трое уже приветливо улыбались. Я облегченно вздохнул, и сунул парабеллум в кобуру. Настенко опустил автомат дулом вниз. Не успели мы подойти друг к другу шагов на тридцать, как из подлеска застрочили автоматы…
Рассказывает Василь Настенко:
— От двух ударов по ногам я упал. Падая, увидел, как повалились Мурзин с Ушияком, а Дворжак и «представители» бросились в подлесок. Стрельба разом оборвалась. Мурзин рывком подхватил Ушияка и меня, и мы, хромая, припустили к берегу. Сзади раздались два выстрела, Мурзин упал на колено, мы рухнули в бурьян.
«Поранили в ноги, теперь возьмут живьем», — с этой молниеносной мыслью я развернулся и увидел, как немцы выбежали из подлеска, и я выпустил по ним все, что было у меня в диске. Они упали, залегли.
— В лес! — шепнул мне Мурзин. — Может, успеешь сообщить. Живо! Мы прикроем.
Я выполз из бурьяна, вошел в лес, и слева у ельника открыли огонь наши чехи. И здесь уже были немцы, закрывали нам проход. Забыв о боли в ногах, я что было силы затрусил по лесу: только бы успеть, только бы мне успеть. Но с каждой минутой силы мои убывали. Даже в случае погони я не смог бы ускорить бег. Ноги подкашивались, двигались почти как ходули — пока я не упал.
Мурзин продолжал свой рассказ.
— …Мы попятились ползком к берегу. В горле у меня клокотало. Скорее, скорее! Когда немцы поднялись и побежали к нам, меня будто обдало резким ветром, и тут я носком ощупал край яра; быстро обернувшись, заметил далеко внизу бурный поток и со всей силой толкнул Ушияка вниз и прыгнул сам.
Мощный толчок сотряс мое тело. Я подумал: разбился о камень, но тут же всплыл на поверхность и захлебнулся пеной. С берега стреляли, меня стремительно катило и перевертывало под прибрежными кустами; я никак не мог отдышаться, судорожно хватал ртом воздух и летел, летел и боялся, что меня отнесет на середину… Наконец все-таки я выровнял движение рук и ног и крепко уцепился за ветку, повис. Чуть отдышавшись, посмотрел назад, на противоположный берег… и в полуверсте от себя увидел Ушияка. Увидел, как он тяжело, ползком, карабкается на берег, к кустарнику. Боль и нежность колыхнулись у меня в сердце. «Добрый, наивный Ушияк…» — прошептал я, глядя на него, пока он не скрылся в кустарнике, и, не в силах больше держаться за ветвь, поплыл дальше. Течение несколько замедлилось. Река теперь все поворачивала вправо… И вдруг далеко впереди я узнал нашу старую иву, наклонившуюся к самой воде. Сердце забилось и с надеждой, и с тревогой; я подплывал к нашему лагерю.
Послышались крики… немецкие слова, один выстрел и смех. Меня всего колотило. Это было не только от холода. Весь пронизанный болью, несчастьем, чувством вины, я приплыл к иве. Работая руками, вытянул себя из воды и лег плашмя на низкий отлогий берег. Будто в бреду, я видел совсем рядом множество немцев в эсэсовской форме — орущих, пьющих, играющих на губной гармошке, а под их ногами — сплетение тел, наших партизан, разгромленный лагерь шагах в пяти от себя — нашу радистку, милую Сашеньку, опрокинутую на спину. Она была заголена до пояса, над ней издевались; руки она держала на животе, из правого подреберья сочилась алая кровь. Убили ее совсем недавно.
Все тело у меня содрогалось. Меня мутило, выворачивало. Немцы могли услышать, увидеть, а я все лежал и не двигался. Помимо того что иссякли силы, что-то во мне надломилось. Мне теперь было все равно. Я не хотел жить. «Побежденный тот, кого никто не ждет, — ворочалась одна-единственная мысль. — Побежденный тот, кого никто не ждет…» Вдруг гармошка перестала играть, все умолкли. «Что это?» Справа на берегу, из-за деревьев, донеслись голоса: «Форвертс! Форвертс!» и повизгивание собак. Словно кто-то другой стянул меня назад, погрузил в воду, и я поплыл; показывал голову только на миг, чтобы глотнуть воздуха. Плыл и плыл…
Наконец я не выдержал — лютый холод клещами стянул мне грудь. Я выкарабкался на берег и вполз в заросли. Уткнувшись в колючую траву, все еще думал, что плыву. Думал: «Надо бы встать… Выдержать… Выдержать, даже если знаю, что нельзя выдержать». Я не мог приподняться — подламывались руки.
«Ты обязан встать», — зло сказал я себе и сел. Кругом была тишина. С трудом снял набухший кровью сапог. На правой ноге, ниже колена, зияли две раны, боль отдавала в бедро. Раздевшись догола, кое-как выжал одежду и кожаную куртку. Нижней рубашкой обмотал ногу. Оделся и долго валялся в зарослях, чтобы усилить кровообращение. Потом проверил парабеллум, сапог с правой ноги засунул за пояс. «Твоя служба не кончилась. Шагай!».