Я приподнялся на локтях, услышав слабый голос Мурзина:
— Ушияк… Настенко… что с ними?
— В другой раз, капитан. Тут у нас занятие поинтереснее.
Он снова вцепился в мою руку, притянул к себе:
— Что с ними?
Деваться было некуда. Я сказал: Настенко жив. Приполз в отряд Степанова. Четыре дня полз. Потом рассказал, что Ушияк в тот день, когда они прыгнули с берега, спасся. Добрался до села Челядно, попал в хорошую семью, к добрым людям. Его упрятали. Но через три дня Дворжак его разыскал. О предательстве Дворжака те люди не знали. Увидели его партбилет и раскрылись. Тотчас же Дворжак привел эсэсовцев, и они окружили место, где лежал Ушияк; он был ранен в бедро. Увидев в сторонке Дворжака, Ушияк с криком: «Подлец!» — дважды выстрелил, но тот сумел отскочить. Не желая сдаться живым, Ушияк последнюю пулю пустил себе в висок.
Мурзин едва слышно сказал:
— Был чист… не верил в подлость…
Рассказывает Василь Настенко:
— Как только Мурзина доставили в отряд, Степанов послал в Киев, в Штаб, радиограмму. А на другой день уже был ответ: «Капитану Мурзину принять командование бригадой».
В тот же день Мурзин принял у себя, в большой землянке, сорок проверенных партизан — чехов и словаков. Лежал он с закрытыми глазами, не в силах даже поднять веки. Надбровья, виски у него пожелтели. Он напоминал труп. Молча, неподвижно сидели партизаны. Не один я, наверно, думал, что не сможет он связать мысли и заговорить.
— Я в полном сознании, — вдруг сказал он глухо, почти шепотом.
Все сразу оживились, заулыбались. Мурзин начал прикреплять партизан попарно к городам, очагам сопротивления. Наказывал им общаться с населением, набирать людей, готовиться к наступлению.
Здесь же он принял решение: учредить комиссию по отбору добровольцев. Эти чехи и словаки являлись теперь и представителями комиссии на местах, в отрядах. Вечером партизаны отправились выполнять задание.
А через месяц, как только Мурзин немного оправился, стал ходить, мы с ним пустились верхом в длинный и опасный путь — проверять боевое состояние отрядов. К этому времени в составе бригады было две тысячи человек. Четыре батальона и три отряда.
Первым мы решили посетить батальон покойного Грековского. Две недели назад Виктор был убит. Возвращался с небольшой группой, добыв сапоги для партизан. Негаданно напоролись на карателей. Уже благополучно отходили. Тут ему один из партизан — националист — в спину и выстрелил. Думал, не заметят. Его повесили.
В лагерь батальона мы нагрянули внезапно и увидели, как партизаны троих повернули лицом к стене, собираются их расстрелять.
— Стой! — вырвалось у меня.
Прибежали несколько человек партизан и увели нас в землянку. Они имитировали расстрел. Чтобы испытать новобранцев. Мурзин тут же собрал всех.
— Верность нельзя пытать недоверием, — сказал он.
— А как быть? — спросили его. — Два предательства!..
Подумав, Мурзин ответил:
— Братья мои… самая лучшая тактика, родившись утром, днем становится силой, а к вечеру может стать негодной… Впереди бои. И пусть каждый будет уверен, что никто ему не выстрелит в спину. Смерть будет смотреть нам в глаза… И каждый в бою будет наедине со своей совестью. Исключение только подтверждает правило: все плохими быть не могут. Иначе нам не победить. Иначе нам быть раздавленными. Теперь надо верить друг другу. Мы начинаем бои.
Глядел я на него и каждый раз дивился: откуда у него, двадцатитрехлетнего хлопца, столько знаний, такта, гибкости? Он начинал там, где другие наши командиры останавливались — на твердой воле и умении командовать. Он раньше других проникал в смысл каждого явления. И получалось, что люди сами этого хотели, а он им только подсказал. «Это особый тип человека, — думал я. — Надо беречь его. Беречь. В нем все».
«Только против одной бригады немцы бросили две дивизии СС. Это был для них тяжелый урон — 60 эшелонов с войсками и техникой, 86 мостов, которые взорвали, пустили под откос партизаны. Они оставляли за собой огонь, гибель. Одно лишь имя бригады, имя Мурзина наводило на фашистов страх, пробуждало в народе решимость бороться, выдержать».