И подписал: «С. Ч.» Письмо звучало как робкая жалоба сильного, но вдруг потерявшего уверенность человека. А коль нет уверенности, душу греет надежда.
Няни все не было. Он остановил сестру и отдал письмо ей.
Через какое-то время из глубины коридора раздался такой отчаянный крик, что он невольно прижал руку к заколотившемуся сердцу. И тут увидел перед собой няню.
— Как это называется, окаянный? — сказала она сердито.
Он оторопел.
— Что же ты ей пишешь?.. Она прочитала твое письмо и плачет. Чем недоволен?!
«Как хорошо, что вы ничего не знаете. А что она плачет, я тут ни при чем. Хотя мне очень хочется, чтобы я был при чем».
Нет, не покорностью и уничижением, а своей любовью и преданностью он хотел обновить исковерканную ее жизнь.
То, что некоторые посмеивались над ним — он это знал — или сочувствовали снисходительно, не имело для него ровно никакого значения.
Между тем время шло, и шло даже слишком быстро. Курс выпускали ускоренно. Начались экзамены, бессонница, хлопоты.
Все ближе и ближе день выпуска, день отъезда, день расставания.
Синим мартовским вечером он шел по Охотному ряду. Среди звона и шума, встречая оживленные лица и взгляды, он еще сильнее, острее тосковал по Тоне.
И, уже перестав ощущать окружающее, замкнувшийся, сосредоточенный, он сочинял для себя — для нее:
Но подошел выпуск. И все, что он удерживал в себе, подступило к сердцу. Откладывать больше было нельзя. Нужно знать твердо: да или нет. И в воскресенье, последнее для него в Москве, он отправился к ней домой.
Поднявшись на четвертый этаж, Сергей дал короткий звонок. Повторил. Никто не отзывался… Он заметил, что дверь не заперта, и вошел в переднюю. Шагнул в комнату. В комнате царила теплая, солнечная тишина. По радио тихо, будто из-за стены, лилась мелодия — ее вели виолончель и скрипка.
Взгляд его остановился на фотографии над ее кроватью. Фотокарточка висела и раньше. Но, как ни странно, он никогда не обращал на нее внимания. А теперь рассматривал ее в упор. Это был «он».
Сбоку за шторами послышался писк. Он пошел туда и на детской кроватке увидел крошечное личико. Это была частица ее. Сергей взял младенца на руки, такого теплого, курносенького.
С грудой белья стремительно вошла Тоня, остановилась.
— Сергей?..
И он будто ступил на узкую доску, которую протянули над пропастью.
— Проснулся? — излучая ласку, проговорила она и бросила белье на кровать.
Он тоже просиял. Вдруг почувствовал себя спокойно и весело.
— Гляди, как он на мир смотрит. Так все незнакомо и ярко, должно быть…
Она, разбирая белье, светилась ровной улыбкой, и в ее глазах, в движениях он не улавливал ощущения потерянности.
— Хоть ты и против стихов, но я перед ними бессилен:
— Я слышала, ты получил назначение, — сказала она.
— Да. В Башкирию.
— Когда же в путь?
— Думаю, послезавтра.
— Я тебе дам адрес Ягды. Увидишь — передай от меня привет.
Она взяла ребенка на руки.
— С каким нетерпением я жду, когда малыш проснется! — сказала она и прижала ребенка к груди.
И в этом ее трепете, поглощавшем, как ему казалось, ее всю, он увидел ее матерью…
— Твою радость можно понять, — сказал он. — Когда соберешь какой-нибудь паршивый карбюратор, и то чувствуешь гордость. А тут — человек! Помнишь, как ты однажды читала Шевченко и сказала: «Это все прошлое, а где настоящее? Его нет».
— Настоящее теперь вот в нем, — сказала она, глядя на ребенка.
— А прошлое?
— Прошлое… загадка.
Внутренне сопротивляясь, он спросил:
— А он?
— И он… загадка, — ответила она.
Сергей оторопел: как это так? В чем же загадка?…
К «нему» Сергей не испытывал неприязни или ревности. Было скорее какое-то любопытство: ему хотелось узнать, что это за человек, которого она любила и любит. Лучше ли он его, умен ли, что делает, что в нем есть?