А беда приближалась, делалась все отчетливее. Жизнью семьи завладела тревога. И по сердцу его, Кильдибая, ударяла худоба сестер.
А спустя, кажется, месяц, как Саиткола взяли в армию, беда уже стояла на пороге.
И вдруг — рухнули горы, из-под ног ушла земля, осталось только небо, а посреди него солнце, и ветер выпевал и выпевал свою щемящую песню без начала и без конца… Умер отец.
Так весной пятьдесят восьмого года оборвалось детство. Он простился со школой и пошел пасти скот. Как его покойный отец. С зари до заката…
С фотографии старший брат, пышущий здоровьем, излучал уверенность, силу и обещание.
Вспоминая, как Саиткол, вернувшись из армии, тут же сел на трактор, в одно лето одел и обул семью, впрягся коренным и как сестры и братишки, когда тот возвращался домой с работы, смотрели на него с неописуемой радостью, с надеждой, что теперь-то заживут, встанут на ноги, он, Кильдибай, даже теперь, сидя на холме, не мог до конца объяснить себе то, что с братом тогда произошло.
Да, Саиткол хорошо начинал. Жил со всеми одним помыслом. Но вскоре стал сбиваться с привычного, казалось, лада. Каждая получка уже несла с собой тревогу. Каждая выпивка стала уносить какую-то долю надежды. И прошлое в нем начало отслаиваться от его настоящего. А настоящее — тот порок, которому он поддался, — было вокруг него и теперь отнимало у него большую часть дня.
И стало казаться, что каждый приходящий день — для него разрушительная сила.
— Я, стиснув зубы, молчал, — прошептал Кильдибай, вспоминая, как он начал бояться брата, который до сих пор был его другом. — Сестры упрекали меня, что мне безразлична твоя судьба. С тоской стонал я, глядя на тебя, когда ты уезжал. Одна мать понимала, знала что у меня сердце сжимается от боли, что я не молчу, я только не говорю.
Потому что он не верил, что словами, увещеваниями можно изменить судьбу человека.
И свое тогдашнее бессилие и то, как брат отгораживался от людей, освобождал себя от больших волнений, закрывал себе выходы к свету, подсказали ему потом, гораздо позднее, много поучительного, подсказали больше и точнее, чем счастье и благополучие. Он понял, что чувство близости с людьми, потребность в чистых, глубоких привязанностях даруют человеку сильный жизненный интерес и крепят его.
А вот другая фотография. Снялись в шестидесятом году, весной, у холма.
Он вглядывался в фото, и ветерок, долетающий издалека, вдруг донес до его слуха давно умолкнувшие и вновь зазвучавшие голоса, голоса девчат.
Их было двенадцать. Все студентки, из Оренбургской области, приехали по настоятельной просьбе райкома комсомола, на лето. Совхоз в том году задыхался без доярок. Газеты писали «догоним, перегоним», а тут совсем съехали с круга — коров некому стало доить.
Он вспомнил, как к нему пришел тогда бригадир фермы, Калимулла Аитов, которого он, Кильдибай, знал с того времени, как помнил себя. Несмотря на свои шестьдесят лет, Аитов был подвижен и горяч. Цепкий, пристальный взгляд его смущал любого, а уж у кого совесть нечиста, повергал в смятение. Однако с некоторых пор, хоть и привычно, с редкой хозяйской хваткой правил он фермой, горькие думы и беспокойство все ниже клонили его голову.
Молча постоял он, покурил и каким-то чужим, приглушенным голосом проговорил:
— Ферма в прорыве, Кильдибай… горит синим пламенем. — А глаза смотрели студенисто и неподвижно. Потом он распахнул ворот рубахи, словно ему не хватало дыхания. — Для человека, если он связан с землей, со скотоводством и живет по их уставу, это большая боль, понимаешь?.. Все здесь создано нашим трудом, нашим потом.
И взгляд его вдруг стал колючим, упорным.
— Нельзя, чтобы оно пало прахом. Самым низким человеком буду, если это допущу…
Посидев с минуту оцепенело, он чуть ли не с гневом обратился к нему:
— А эти хрупкие девчонки?.. Знаю, залетные птицы… Но ведь они по доброте души откликнулись на наш крик! Разве можно допустить, чтобы они надрывались, поднимали фляги, полные молока… и уехали, плюнув на всех и на все?.. Нет. Среди них должен быть парень. Сильный и честный. Чтобы согревать и волновать их, понимаешь? Но не более того, упаси бог! Просто согревать — до самого сердца. — Он уже улыбался. — Чтобы показать им: мы тоже не обделены добром, лаской и благородством!
— Не узнаю я тебя, дядя Кали… — со вздохом отозвался он, чуть замявшись. — Заискивать ты стал. Ну, с другими ладно. Зачем со мной так?