Жизнь, где не нужно много слов, ибо все и так заранее известно, а труд требует изрядной доли смирения и, наверное, немного мужества…
К январю — февралю коровы начинали жить каждая своей отдельной жизнью, прислушивались уже не к шквалам метели, сотрясающим хлев, а к тупым толчкам в боку, и жили предчувствием материнства, и мычали утробно. Тут уж — чертыхайся, дуй в небо и землю, но пальцем их не тронь и не дери горло, сминай свое настроение, сочувствуй им, будь человеком! Если далее у тебя ноют пальцы и суставы, стоит тебе попасть в тепло.
Ибо не тот скотовод, кто хорошо пасет, а тот скотовод, кто живет ожиданием доброго приплода и радуется каждому новорожденному телку.
А коровы уже старели, вымя у них провисало, подгрудки усыхали, задние ноги не доставали до передних, ели обильно, а молока давали все меньше.
Прослышав, что в соседней деревне пускают телку под нож, они с Калимуллой седлали коней и устремлялись туда. Даже в неурочное время Калимулла мог ради него, Кильдибая, отложить все свои дела, будто веря в особую его судьбу.
Ну, а как увидеть у телки хорошее будущее? Ведь тут так легко ошибиться.
Калимулла говорил ему:
— Это как в поговорке: плоти много, а человека нет. Что, вымя незаметное? Чепуха? Было бы оно ласковое…
Угловатый, с крючковатым носом и худым лицом, выражавшим всегда какую-то дремлющую мысль, он, сосредоточенно сопя, минуту-другую молча оглядывал телку. Потом пояснял:
— Запомни, не в том суть коровы, что она вымястая. Вымя большое часто оттого, что там много соединительной ткани и жира. Это нам ни к чему.
И без суматошливой ретивости водил его вокруг телки, все больше входя в раж.
— Коров надо выбирать, как собак для охоты. Ты погляди, погляди — все вымя сплетено из тугих вен, кровеносных сосудов. Значит, надо полагать, там много желез. Вот отчего зависит молочность! — И, сощурившись, с прозрачной улыбкой заключал: — А какая широкая кость, и какая легкая поступь, а когда стоит — будто выросла из земли. И источает тепло… томится жаждой оплодотворения!
И тридцатипудовую старую корову меняли на нее.
Потом Кильдйбай уже сам приглянувшуюся телку выхватывал прямо из гурта, который шел на мясо. И не ошибался.
Так, за два года, мечась между дойками по стадам и деревням, перебрав не одну сотню телок, он обновил всю свою группу. И время пошло отсчитывать дни и месяцы того трудного года в его жизни.
Были промежутки времени, о которых он ровным счетом ничего теперь не помнил. Просто пустые пробелы. Месяцы, похожие друг на друга, заполненные работой. Но эту весну и этот год он помнил хорошо.
Зима сменилась весной, солнце в полном безветрии согрело землю, она вновь вся облачилась в зелень, и сердце его зажило ожиданием какого-то чуда, какой-то встречи и превратилось в одно желание.
Никогда еще, быть может, тоска по любви не рвалась из его души так сильно, как в ту весну.
В хмельное цветное утро он удил рыбу. Роса блестела изумрудами в густой траве. Высоко переливалась птичья перекличка, слитно пели соловьи. А река словно плыла и плыла, сама в одну сторону, а берега — в другую. Отрешенность от всего и затаенное желание уплыть, уехать в неисхоженные земли подступали к сердцу, сдвигая его с привычного круга жизни. «Один. Все время один… Что я в жизни видел, где бывал?.. К черту все это, к черту коров!» Но вслед за этим подкатывало другое: «А куда уйти? И при чем здесь земля? Да разве не я припадаю к ней, к степи, даже после краткой разлуки с ней? Куда уйти от гор, озер в лугах, от весеннего прилета птиц и стона журавлей в небе? Куда уйти от тропок отца, от матери, от сестер и братьев?..
Вдруг услышав легкие шаги, он повернулся и оказался лицом к лицу с женщиной. Она улыбалась дерзкой и одновременно спокойной улыбкой.
Он замер.
— У вас клюет, — сказала она.
Поплавок ушел вниз, он подсек и вытащил голый крючок. Она рассмеялась.
Когда она ушла, он запомнил ее так, будто рассматривал часами. Помнил ее нежную бледность, глубокий блеск глаз и цветастое платье, плотно облегающее ее плечи и бедра. Он увидел то, что хотел увидеть.
Радость, которая вскипала в нем и которую он испытывал, оказавшись рядом с ней, невозможно вообразить. Все, что зрело в нем, вырвалось наружу. От улыбки трудно было удержаться, в ней были все его чувства, которые он неспособен был выразить словами. Нежность к ней была совсем иная, нежность, какую он в себе даже не подозревал.