Но сейчас, когда он увидел, как она делает «загадку» из простого и, может быть, пошлого человека, в нем начала подниматься к «нему» ненависть.
«Человек, который расходится с женщиной только из-за того, что она хотела иметь ребенка, пошл и мелок, а вовсе не загадка», — хотелось сказать ему, и он мучился, что не может сказать этого.
Она оправляла детскую кровать. Сергей подошел, опять взял ребенка на руки, подержал, потом положил обратно. И тут он потерял нить разговора, обнял Тоню за плечи.
— Не знаю, — проговорил он, — что мне теперь делать? Почему я тебя люблю… именно тебя?
— Я тебя никогда не забуду, Сережа, — сказала она, не пытаясь высвободиться. — Только ушло что-то важное… важное для меня. Нам обоим тяжело. Ты уезжаешь… — И как выстрел: — Забудь меня.
Он почувствовал, что его будто сильно придавило и он не может ни двинуться, ни говорить. Он только услышал:
— Уходи… уходи же!
Он видел, как она отошла, упала грудью на стол и заплакала, беззвучно и безутешно…
Сейчас он видел и себя, стоящего у вагона рядом с матерью с чемоданом в руке; мать порывисто обняла его, он успокаивал ее, вытер ее слезы, она о чем-то просила, он обещал.
Потом скрежет железа, стук колес, грохочущий тамбур, и он, пылающим лбом прильнувший к холодному стеклу, и слова, стучащие в душу:
…В полудреме, в полусне Сергей перевернулся на спину. И от последних слов видения, не окрашенные уже ни в какие чувства, сошлись над его головой.
II
Наутро Сергей проснулся от прикосновения луча.
В окна лился солнечный свет.
Сергей вскочил на ноги, сделал несколько резких приседаний, глубоко вздохнул.
«Все в порядке», — подумал он, будто перед стартом. Потом выбежал в сенцы, плеснул на грудь и в лицо студеной водой, вытерся.
Он надел новую рубаху, новые брюки, большие сапоги, причесал на пробор волосы и вышел на улицу.
Все стояло на том же месте, перед ним был тот же мир, что и вчера. И в то же время все было иным.
Вчерашний невзрачный, чужой ему мир, умытый дождем, освеженный грозой, казалось, улыбался ему теперь мило и снисходительно.
Солнце искрилось, словно на расстоянии вытянутой руки. Курились курганы. Дымилась в сизых снеговых пятнах степь.
Звонко и весело перекликались петухи, ликовал скворец, на крышах по-весеннему чирикали воробьи.
Теплый, легкий ветерок разносил запахи талого снега, земли, корней, волновал этими запахами, стеснял дыхание и в то же время как бы открывал какую-то отдушину в Сергее. У него сейчас было такое ощущение, будто он после долгой болезни только что встал с постели и первый раз вышел на улицу.
«Как все хорошо… И как всем хорошо…» — думал Сергей, еще не зная толком, за какое дело примется сейчас, но примется с чувством полноты всех своих сил. Он вышел за калитку и зашагал по улице в амбулаторию, к Ягде.
Сергей шагал то по тающему снегу, то по обнажившейся размытой земле, здоровался со всеми встречными, — те удивленно останавливались, оборачивались.
Они еще не знали, что он отныне главный зоотехник совхоза и заместитель директора по животноводству.
В амбулатории Сергею ответили, что Ягда уехала по вызову на дальнюю ферму, но сегодня должна вернуться, сами ждут.
Тогда он отправился в совхозную лавку. В кармане у него лежала записка директора совхоза на имя продавца — об обеспечении его, Чекмарева, продовольствием на пять дней.
— Где лавка? — спросил он парнишку.
Тот показал:
— Вон. Железная крыша.
Над крыльцом добротного пятистенного дома висели две заржавленные жестяные вывески: на одной — «Лавка», на другой — «Столовая». «Чудесно. Как раз вы мне обе нужны», — подумал Сергей.
В лавке, заваленной пустыми ящиками, покупателей не было. За перегородкой сидела монументальная тетя и щелкала семечки.
Сергей протянул ей директорскую бумагу, где было написано: «Отпустить, что причитается, как специалисту первой категории, на пять дней».
Продавщица прочла записку, потом вынула из-под прилавка буханку хлеба, пачку махорки и положила их перед Сергеем.
— На пять дней, — сказала она, снова принимаясь щелкать.