И новый смысл открылся ему в той поговорке: не тот скотовод, кто хорошо пасет, а тот скотовод, кто ждет доброго приплода…
«А добрый приплод откуда?.. От раннего отела — вот откуда!»
От одной мысли об этом он в первый миг растерялся. Хлопотная эта вещь — ранняя случка…
«Менять время отела! Чтобы зародыши весной завязались… Когда тело матери насыщено полезными соками, цветами медоносными, разными минералами… Когда от солнца, горного воздуха кровь у нее густая-густая. Менять!» Вот к чему пришел он тогда.
А потом целый год провел в ожидании.
Этот год — пятый перевал — был, пожалуй, самый веселый и волнующий.
В середине марта прогремел гром и зарядили теплые проливные дожди. Снег сошел за какую-нибудь одну неделю. Маняще зазеленели горы. Наступила ранняя весна.
Он снова выгнал телят на летнее пастбище. Рядом пасли стадо коров.
На взлобьях холмов уже пестрели крохотные цветочки. Дни стояли ясные, лучистые. И так ощутима и прекрасна была небесная твердь.
На склоне лениво разгуливал племенной бык, эдакое чудовище с кольцом в носу.
Когда хороший бык в стаде — коровы спокойны, приятно возбуждены, приносят много молока, а если плохой — хуже нет: коровы бывают раздражены, вяло пасутся, ревут тоскливо, но особенно тяжело молодым телкам, когда в них просыпается чувство материнства.
Вот почему добрый бык в стаде — помощник пастуха, даже его союзник.
Но этот бык знал себе цену. А он, Кильдибай, уже спешил: поджимали сроки. Он подходил к быку с мольбой: «Ну, друг». Тот, окатив его взглядом: «Знаю, знаю… Дай передохнуть», — поглядывал вдаль. «Чтоб тебя!..» — ругался Кильдибай, но потом смягчал свою недостойную брань: «Чего сердиться? Дело же тонкое…»
Когда наконец бык снисходил, он, Кильдибай, чувствуя, как спина у него вся взмокла от волнения, записывал: «Рыжая телка. Родит в середине декабря».
Он все сделал, чтобы приплод получить в ноябре — декабре. Что, он о себе только думал? Нет, он обо всех думал, обо всем совхозе. Сердца у него хватит на всех.
Кажется, он никогда еще не видел такого обилия цветов, как в то лето. По всей степи, по всем отложьям они с ласковым шелестом колыхались из конца в конец, и от их томительного потока частенько почва уходила из-под ног. Начинался зной, обволакивающий своим жаром, никли цветы и тускнели горы в мареве, и вдруг от степной грозы с коротким ливнем снова оживало и светлело все вокруг…
— Кильди, — спросила его в то лето мать, с задумчивой грустью спросила, — не пора ли тебе жениться?
— Тебя жалею, мама, — ответил он, помолчав.
Она протяжно вздохнула:
— Если не будешь мужчиной, не сумеешь жену взять в руки — спиной ко мне будешь… А если сумеешь быть мужчиной — меня в обиду не дашь.
В тот вечер, когда он вовсе неспроста сказал: «Тебя жалею», он подумал, что за эти годы столько рук цеплялись за него — все сестры и братья. Иной раз он чувствовал, что задыхается под грузом ответственности за них. Это тоже не могло его не тревожить.
Ведь их, братьев и сестер, надо было не только кормить, одевать, учить. Он заменял им отца; и хотя бывал с ними не особенно разговорчив, они всегда тянулись, льнули к нему, несли ему свои первые радости и первые неудачи, а порой и такие горести, перед которыми он иногда даже терялся.
Однажды, помнится, младшая сестра вернулась из школы со слезами. Всегда с сестрами — весь внимание, он стал ее расспрашивать.
Оказывается, в классе шел разговор на тему: «Моя мечта». Ученики говорили о своих мечтах: быть ученым, космонавтом, а она встала и объявила: «А я хочу быть дояркой!» А учительница ей: «Тут, я думаю, и мечтать не надо». Та заупрямилась: «Неправда! Вы нехорошо говорите».
Он сидел и думал: «Может, это у нее серьезно. Важно — любить свое дело и хорошо его делать. Зачем унижать? А еще учитель…» Тень этого недоумения потом долго лежала у него на душе.
А к матери приходили свахи. Она, смеясь, рассказывала ему, мол, сватают девушку из соседней деревни, хвалят, что из бедной семьи.
— Что, тебе ее бедность нравится? — подшучивал он.
Она на это ответила:
— Как будто чем беднее человек, тем он лучше. Да и то неправильно сказано — бедный… Ведь главное, чтобы она в твою сторону смотрела.
Он молчал. Что он мог ответить ей?
— Съезди-ка, сынок, в деревню Таштугай. Присмотрела я там одну девушку, — сказала она вдруг. — Дочь Керимбая, кузнеца. Хвалить не стану. Сам увидишь.
— И в сердце поднимется такой буран… — отшутился он.
Спустя три дня его вызвали в райцентр — на комсомольский слет. В райкоме комсомола ему сказали, что на слете много выпускников средних школ и что он должен выступить, рассказать о своей работе.