Но тут уж одного пастбища недостаточно. Самое время прикармливать, да по строгим нормам. Если не знать, как кормить телят на мясо, понесешь большой убыток. Здесь, брат, и недокармливать худо, закармливать тоже не к добру.
Говорили ему: «Душа меру знает, лишнего не съест, а что съест, то на пользу».
Поверил он этому тогда и стал телят кормить вволю. А они зажирели, завяли, потеряли аппетит, перестали расти. «Ах, дурак… ума своего нет, так слушайся других», — досадовал он и начал давать телятам такую пробежку, что те за неделю сбросили жир, подтянулись и снова стали пастись с жадностью.
И к концу лета у них — приземистых, длинных, широкогрудых — спина, поясница, ляжки, крестец обросли мясом, созрели.
Осень в том году затянулась против обычного, в степи травы, корма хватало.
А когда выпал первый снег, он пригнал свой гурт к весам, где уже толпились скотоводы. Взвесили его телят. Взвесили — и все застыли от изумления: вес их превосходил самые смелые ожидания.
Но тут кто-то из молодых скотоводов бросил:
— Что-то здесь не так. От жира у них вес!
— Не иначе… — поддакнул другой.
— Да уж, наверно… — откликнулся Кильдибай с мягкой непререкаемостью.
На такие подковырки он не обращал внимания, ему это было безразлично. Однако вдруг он увидел, что все стоят и почему-то отмалчиваются. Вот тогда-то его бросило в дрожь:
— Режьте одного! Сейчас же! — настаивал он, глубоко оскорбленный. — Режьте перед всеми!
В тот же день сделали контрольный убой и увидели: туша животного покрыта сплошным красным поливом — с тонкими просветами жира в шее и плечах.
«Зависть, злословие… Откуда это?.. От развращенного сердца, должно быть», — пришла к нему тогда — и, кажется, безошибочно — такая мысль.
«Выходит, — думал он, — вроде бы ты знаешь, как пасти, как обихаживать животных, а на самом деле ты еще не познал до конца свое дело, суть его от тебя укрылась».
Мясо было вкусное, душистое, а шурпа из него такая янтарная и крепкая, что старики, опытные скотоводы, собравшиеся отпраздновать благословенный праздник убоя скота, по старинному обычаю, который так неразумно, нерасчетливо забыт, посадили его как главного скотовода на самое почетное место и поклонились ему.
Нет, это прошедший год и этот, уходящий, своей синью и зеленью, росистыми утрами и жарким маревом, жаворонками и криком отлетающих журавлей уже уплывший, отзвучавший год опять поблагодарил его.
Еще один перевал, еще один год миновал…
Перед ним под послеполуденным солнцем покойно лежали три перевала. Первый — зеленый, второй и третий за ними — фиолетово-синие. Все крутые, памятные в его жизни.
Когда он еще только поднимался на третий перевал, к нему в начале весны приехал из газеты корреспондент — молодцеватый, розовощекий, в замшевой куртке и берете. Осмотрел его ферму, держался очень почтительно, обменялся с ним несколькими ничего не значащими фразами, косясь на его длинные, будто оттянутые, пальцы, постоял с немой озадаченностью, потом сказал, что все это хорошо, но он, Кильдибай, живет вчерашним днем. Сейчас, мол, мясо выращивают механизированным способом.
— А у меня оно вкуснее, — только и ответил он, а про себя подумал: «Зачем же ко мне пожаловал, брат, если я вчерашним днем живу?» И замкнулся.
На том и разошлись.
«Вот как важно правильно начать разговор, если ты хочешь, чтобы человек раскрылся, — подумал он, оставшись один. — Надо запомнить».
А ведь было, было о чем потолковать. Невысказанное сидело в нем, все то, что копилось и наслаивалось.
Он мог теперь не только предсказать погоду, а знал уже нечто такое, что приходит к тебе, когда ты вырос, много лет проработал, возмужал на природе. И твой характер, и склад ума, и мысли твои — все, все, видно, от нее, внушены ею. Мысли, такие же естественные, как движение руки, как голоса, наставления земли.
Понимание пришло к нему позже. Оно, видно, приходит вместе с отчаянием, с первыми победами и от необходимости, приходит, когда следуешь тому, что на тебя судьба возложила, и сознаешь, что ты обязан знать свое ремесло очень хорошо, если хочешь, чтобы надежда обернулась удачей.
Часто, бродя по лощинам, с обостренным слухом и зрением озираясь на каждом шагу, он не просто наблюдал за тем, как стрелой летит ястреб на добычу, с каким великодушием кормят вороны слепых и раненых собратьев, и какой синей бывает роса по утрам, и какое упорство заложено в ростках, и как летят пчелы за взятком, будто скользя по невидимому пути и не обращая внимания ни на что, даже на великолепные цветы, растущие у самого края их пути: у них другая цель — та, что указана разведчицей, и ничто на может отвлечь их.