Он шел и воочию видел, как осенью со своим гуртом будет спускаться с гор, к людям, чтобы сказать, что он тосковал по ним, что он среди них.
Только тоскуя по ним и любя их, он владел и горами, владел и степью, и цветы обращались к нему с улыбкой и пониманием человека.
Взгляду постороннего человека мой край с его конусообразными холмами, длинными перевалами, степью и полутонами красок может показаться небогатым, однообразным. Он ничем не ошеломляет, не пленяет сразу. Но для меня он милее всех земель — в нем вся полнота человеческих чувств и настроений. Смотришь ли ты на широкую степную зарю, на розовое серебро вишен, на зыбь ковыля, на истрепанного за век ворона, дремлющего на позеленевшем камне, слушаешь ли разноголосое птичье пение, таинственные шорохи и странную щемящую мелодию, которая доносится невесть откуда — то ли ковыль шелестит, то ли ветер вьется меж камней, — все здесь вызывает раздумье, все полно тончайшей поэзии. Здесь любви предшествует узнавание.
Тихими, неприметными, даже странными покажутся туристу, наверное, и мои земляки — в большинстве скотоводы. Разве не странно, как человек, промотавший свою жизнь где-то на стороне, когда ему перевалит за пятьдесят, возвращается насовсем в родную степь и первым делом бросается искать родник. А найти его не так-то просто: все источники открыты, они все имеют названия. Но если ему все-таки удается найти родник, он оглашает сельчанам эту весть. Удостоверившись в истинности открытия, те принародно присваивают источнику имя блудного земляка. Теперь он снова свой и теперь он может легко вздохнуть: увековечил имя! Никому в моем краю не хочется исчезнуть без памяти о себе…
И ограниченными бытом, кругом своих забот почудятся стороннему взгляду мои сородичи — скотоводы. Но есть еще их глаза, глядящие куда-то далеко за холмы, соразмерность их силы и желания, и работа — реальная и откровенная. Люди отгонного скотоводства зависят во многом от себя, от своей честности и упорства — в этом они сродни подлинным художникам. Они знают: хитрость как волна, вернется обратно и ударит их; долгому одиночеству они противопоставляют свое оружие — поэтическое восприятие жизни; оно дает им силу овладеть своим настроением, направить интересы на наблюдение явлений внешнего мира. Не потому ли они своевольны, великодушны и инстинктивно становятся на защиту всего живого? Они не могут делать ставку на одну физическую выносливость.
Живя вместе с ними, я никогда не чувствую, что рискую упустить что-то в жизни. Надежность, верность своему слову, прочность идеи их жизни — вот что очень существенно в них. Не по этим ли качествам тоскует душа современного человека?
«Белое молоко» было написано там, на наших холмах, когда я слушал неторопливые беседы скотоводов, бродил с ними на перевалах, где раздумье, по полной растворимости в природе, длится годы, а по своему откровению — один миг.
