— Ну вот, Никита, говорит, я за Петра Григорьевича замуж выхожу. Будем втроем жить. Что скажешь на это?
И тут меня всего затрясло, кинулся я к ней да орать благим матом:
— Маманька, милая, не ходи за него, не ходи!
Чего я тогда испугался — толком не знаю. Наверное, боялся, что не один у нее буду. Что меньше тепла ее на мою долю достанется.
В общем, кричал что-то и все маманькой звал. А ведь до того только тетей, не поворачивался язык матерью звать: свою хорошо помнил. А тут само вырвалось. А она-то, как услыхала это «маманька», кинулась ко мне, побелела вся, обхватила руками.
— Не плачь, — говорит. — Раз не хочешь — твоя воля, так оно и будет. — И Петру Григорьевичу: — Не прогневайтесь, Петр Григорьевич. Видите, сынок не велит.
Так и осталась. А я лет через пять-шесть убежал в мореходку. Меня один парень подбил, в Мурманск. Потом война. В общем, встретились мы, когда мне уже двадцать два стукнуло. Дай, думаю, посмотрю, как там моя старушка живет. Приехал в сорок седьмом… — Дядя Никифор с трудом выталкивал из себя слова, — а тут одни печи. Встретила меня и в самом деле старуха. Одинокая. Словом, сирота. И ночью, когда я один лежал, дал себе клятву: обездолил я ее, хоть и по глупости, по малолетству, а все-таки обездолил, так теперь будет она у меня самый первый человек. Мать. Когда своей семьей обзавестись собрался, ее, конечно, к себе вызвал, а там возьми и скажи:
— Я тебе когда-то в жизни помешал, теперь твоя воля: скажешь — не женись, не нравится, мол, невеста или еще что, — не женюсь.
Она — ох и хитрая — даже удивилась как будто: «Чем же ты мне помешал, уж не фельдшера ли вспомнил? Так это я сама за него не схотела: слишком умный для меня. Я-то ведь на грядке выросла». Поняла, чем я мучаюсь, успокоить захотела. Только не успокоила Нечиста моя совесть перед ней.
Дядя Никифор кончил свой невеселый рассказ. Он ждал теперь, что скажет Митька.
А Митька молчал, не знал, что сказать. С одной стороны, конечно, плохо, что дядя Никифор помешал Вовкиной бабушке, когда она молодая была, с этим фельдшером. Мало у нее горя было? А с другой стороны, при чем тут мать? У матери-то ведь никакого горя не было, так чего ей? И сын у нее не приемный, а свой собственный. И немолодая уже, скоро сорок лет. А будешь спорить — эгоистом назовут, скажут, что жизнь матери испортил…
— Так как же? — напомнил дядя Никифор. — Давай начистоту. Мы с твоей матерью любим друг друга, хотим пожениться. И главное тут препятствие — ты. А сам тоже лет через пять учиться уедешь или в армию пойдешь.
— Ее дело, — угрюмо сказал Митька. — Как хочет, так пусть и делает. Только я никуда пока не собираюсь. Пусть одна, если хочет. Мне и здесь хорошо.
Так ходили они и говорили часа два, а когда вернулись домой, мать все так же сидела на крыльце, ждала.
Она взглянула на Митьку, на дядю Никифора и все поняла. Улыбнулась виноватой, счастливой улыбкой, обняла одной рукой Митьку, другую протянула дяде Никифору.
— Спокойной ночи.
— Он парень умный, я это давно знал.
Дядя Никифор растрепал ему вихры. Митька не отодвинулся, хотя сейчас, когда рядом такая теплая, такая своя стояла мать, ему больно было подумать, что ее придется делить с кем-то.
— Пошли спать, — позвала мать. И оттого, что голос у нее был счастливый, Митьке стало еще больнее, и он поскорее забрался в постель, спрятал голову под одеяло.
VIII
Отец вторую неделю лежал в больнице. Дома стало приветливее, чище и уютнее. Мать меньше ругалась, а один раз так даже вместе с Тайкой чуть не до слез хохотала над Юрочкой, как он воевал с петухом. Петух все норовил прыгнуть Юрочке на голову, а Юрочка прутом отгонял его. Не сдавались ни тот, ни другой, пока мать наконец не подняла Юрочку на руки. «Ах ты, аника-воин», — и понесла в избу.
Тайка эти дни ходила присмиревшая и то и дело думала об отце, представляла, как он придет совсем-совсем другой. Иногда она представляла про себя, как отец с матерью разговаривают ласковыми добрыми голосами, как вместе все ходят в кино. Тайка даже была согласна, чтоб ее не брали, пусть бы только вместе сами ходили.
Ее мечты шли еще дальше. Вернется отец, сядут они как-нибудь с Тайкой на крыльцо и разговорятся по душам. «А что, — скажет Тайка, — сидеть нам здесь, что мы, грибы, что ли, какие, чтоб всю жизнь на одном месте. Взяли бы да и поехали, ну хоть бы в тот же Мурманск. А то и еще куда. Ездят же люди. Целые поезда народом набиты».