У мальчишки испуганно округлились глаза.
— Тю, скаженный. — И, показав Генке кулак, он убежал.
Вернулся Микола сияющий, хотя и пытался это скрыть.
— Что это за сбор дружины летом? — полюбопытствовал Генка.
— Да так.
Ну, конечно, станет он рассказывать Генке о своих делах. Кто для него Генка? Так… дачник.
То ли Микола почувствовал, что Генка обиделся, то ли самому хотелось поделиться, стал рассказывать:
— Фрукты горят, не поспевают обирать. Директор совхоза обещал премию: десять ведер соберем — одиннадцатое нам.
— Здорово. А куда вам столько фруктов?
— Продадим и оркестр для школы купим. Я тогда на баяне выучусь. — Микола повел пальцами, словно трогая клавиши.
Значит, не придется на арбе покататься. Что же тогда делать?
— Микол!
— А?
— Можно мне с вами?
— Иди, если хочешь.
Множество ребят суетились в совхозном саду. Собственно, какой там сад — поле, громадное поле, еще вернее, фруктовый лес. Каждый захватил из дому ведро. Ведро было и у Генки. Он поставил его на землю и то и дело бегал к нему — ссыпать собранные в пригоршни абрикосы. Но ведро оказывалось все дальше и дальше. Приходилось таскать его за собой, каждую минуту наклоняться к нему.
Разъедало от пота спину, горели в обуви ноги, но разуться нельзя: тысячи колючек так и норовят впиться в подошвы. Руки со вчерашнего дня ныли и были тяжелыми, непослушными.
Генка сходил напиться раз. Вскоре ему опять захотелось пить.
Возвращаясь в третий или четвертый раз от бочки с водой, он поймал на себе насмешливые взгляды двух девчонок. Девочки что-то лопотали между собой, поглядывая на Генку. Одна из них — босоногая, стриженная наголо — оставила свое дерево и пошла впереди Генки. Она шла медленно, лениво переставляя ноги, явно передразнивая Генку.
Вторая девчонка давилась от смеха.
Вот как! Он старается, помогает им, а над ним еще смеются!
Генка повернулся и пошел прочь от ребят. Ладно, сами работайте, а ему оркестр не надо. И вообще он свободный человек: хочет — работает, хочет — нет.
Проходя мимо какого-то дома, Генка увидел в саду, в гамаке, мордастого мальчишку. Мальчишка лежал, плевался шелухой от семечек. Одна нога у него, толстая, со складками, свесилась к земле, словно у хозяина не было сил втащить свою ногу обратно в гамак.
Генка посмотрел на ату ногу, и ему сразу стало противно. Он брезгливо сморщился.
Мальчишка увидел, тотчас плюнул шелухой в его сторону.
Генка остановился.
— Ты чего?
— А ты чего? Что стоишь?
— Не твое дело, хочу — стою, хочу — иду.
— А ну проходи.
— Никуда не пойду. Твоя, что ли, улица?
— Сейчас встану, покажу чья улица.
— Встань!
— А вот и встану!
— Встань, попробуй!
Мальчишка смерил Генку глазами, с любопытством спросил:
— Нездешний?
— Твое какое дело?
— Я тоже нездешний. — И миролюбиво предложил: — Заходи, поговорим, а то тут со скуки подохнешь.
Мальчишка удивительно напоминал собой безбилетника на катере. Того, что лопал мороженое. «Паразит», сказала про него Тоня. А теперь… теперь такой же вот предлагает Генке «поговорить».
— На кой ты мне сдался, — прошипел Генка, — подыхай сам со скуки, — и пошел прочь.
— Цыган, Цыган, куси его! — истошно заорал мальчишка.
Позади загремела цепь, но Генка даже шагу не прибавил, не обернулся. На душе было муторно, как будто не с человеком поговорил, а ненароком отраву для мух выпил.
Что теперь делать, куда идти? Не возвращаться же к ребятам. Ох, и глупость он сморозил: подумаешь, девчонка посмеялась. Надо было самому тоже засмеяться и снова пойти работать. Другие-то работают, им легче, что ли? И, если по-честному говорить, вовсе он не из-за девчонки ушел…
Дома никого не было, даже Томочки.
Генка послонялся по усадьбе, сел за стол и приуныл. Зачем было сюда ехать? Пошли бы они сейчас с Сашкой купаться или, если он занят, с Тоней поговорили бы, почитать можно было. А здесь и читать нечего: все Миколкины книги на украинском языке. С самим Миколкой теперь не поговоришь — ноль внимания на Генку, фунт презрения.
Если бы он руку, ногу поранил — никто бы ничего, а так… Генка осмотрел свои руки. Как назло, ни одной царапины. Дурак, босиком не ходил, может, ногу занозил бы.
Генка поднял колючку с земли, поколол ладонь — больно. Еще нарывать станет, не обрадуешься. Может, сказать, что голова заболела? А что ответить, если станут спрашивать, где болит, да как болит? Почем он знает, как она болит. Это у взрослых только вечно голова болит…