И хотя Вовка пытался успокоить себя: разве у отца может быть мать колдунья, — на всякий случай он решил быть с бабкой поосторожнее. Мало ли что, всякое на свете бывает.
Перед сном он, притихший, пил молоко, робко поглядывая на бабку. Бабка глянула раз, другой.
— Ты что такой смирный?
— Я ничего… Можно я к Митьке ночевать пойду?
— Еще чего удумал, места тебе мало?
— Да я так, вдвоем-то веселее.
— Какое ночью веселье. И нечего мне голову дурить. Вижу, почему так сразу удумал ночевать идти. Городской парень, а в глупости всякие веришь. — Бабка с сердцем хлопнула заслонкой в печи.
Теперь Вовка и сам увидел, что бабка и впрямь в мыслях читает. Только почему же она сказала глупости, если и вправду сразу узнала, что Вовка думал. Он решил: раз бабка обозлилась, то лучше не спать, караулить, чтоб она чего с ним ночью не сделала.
Часа два лежал он, слушал густой сочный храп бабки на печи и незаметно уснул.
В следующие дни бабка по-прежнему обращалась с ним сурово, но ничего плохого не делала. И Вовка перестал остерегаться ее. По вечерам бабка долго звала его, когда он с ребятами играл в прятки, футбол.
Он научился огрызаться, когда она точила его за порванные штаны, утерянную панаму. Но днем делал всю работу, которую бабка велела, потому что иначе она не давала ему есть.
— Обойдется, не заработал, — говорила она, если он «забывал» принести воды, натаскать сучьев для печки.
Вовка никак не мог понять, как относится к нему бабка: ни разу она не пыталась приласкать его, ни разу не поцеловала.
Он теперь бегал босиком, как все ребята, ноги были в цыпках. Время от времени бабка на ночь смазывала их ему сметаной. Ноги моментально краснели, в трещинах выступала кровь. Боль была жгучей и невыносимой. Вовка прыгал то на одной ноге, то на другой, орал… А бабка смотрела на него и смеялась. Если он орал, по ее мнению, слишком громко, она сердилась, приказывала молчать.
— Нашел чего надрываться.
— Вам бы так, — заметил как-то сквозь слезы Вовка.
— Мне? — удивилась бабка.
Она подошла к печи, голыми руками достала из загнетки раскаленный уголек и положила на внутреннюю сторону кисти. Вовка, ничего не понимая, таращился на бабку. Но когда в избе противно запахло горелым мясом, он кинулся к ней, сшиб уголек с руки.
— Зачем вы? Больно ведь. — Он увидел обугленную ранку. Вокруг нее покраснело, вздулось.
— Чтоб ты не орал по пустякам, — спокойно заметила бабка. — Человек ты, а не глупая скотина: коль надо терпеть — терпи. — И впервые ласково тронула за чуб. — А за меня не бойся, я всякого натерпелась, и будет тебе выкать на меня, не чужой чай.
После этого случая Вовка совсем перестал бояться бабку. Уважение, смешанное с теплым чувством родственной близости, заставило его по-новому взглянуть на нее. Он увидел наконец, какие загрубевшие от многолетней работы руки у бабки, заметил грустные морщинки у рта, какие у нее бывают не только строгие, а и озорные порой глаза. Он стал видеть, как много бабка трудится: и в колхозе поспевает, и по дому, и в огороде. Заметил даже то, что бабка ходит чище и опрятнее других старух.
— Сколько тебе лет? — спросил он однажды.
— Да уж седьмой десяток на размен пошел.
— Это сколько же? — не понял Вовка.
— Шестьдесят один на днях стукнул.
— Когда на днях, чего ж ты не говорила?
— А зачем?
— Ну… подарок бы принес.
Бабка невесело усмехнулась.
— Чему радоваться-то.
Совсем незаметно они подружились. Вовке даже нравилось, что бабка не церемонится с ним, как с маленьким, разговаривает на равных. И он с ней мог поделиться своими сомнениями, огорчениями.
Летом они несколько раз ходили за ягодами, за травами. Бабка показывала ему целебные травы, учила.
— Смотри, подорожник. Вот как нарвет где, эти листочки на рану приложи — за ночь все вытянет. Он холодный, и боль успокаивает и грязь высасывает. Полезный листок.
В лесу она была как у себя в огороде: каждая травинка, каждое дерево были ей знакомы.
То выкопает какой-то корешок — калган, говорит, от живота, то объяснит, что девясил потому и называется девясилом, что он от девяти болезней силу имеет.
Из большой муравьиной кучи вытащила бутылку, наполненную муравьями.
— Зачем? — спросил Вовка.
— От ревматизма. Видишь сколько за два дня набежало: я им туда сахарку подсыпала.
— И все-то ты знаешь.
— Никто всего не знает, — весело откликнулась бабка. — А я-то уж и вовсе на грядке выросла, откуда мне что знать.
Она стала рвать и складывать в мешочек ромашку без венчиков, что росла вдоль дороги.