— Это представление, Нона. — Сестра Сковородка улыбнулась. — Ты же воин. Может быть, Путь и течет в твоих жилах, но в глубине души мы обе знаем, что ты боец. А что такое бой, если не представление? — Она остановилась и театрально подняла руку. — Каждая звезда, вращаясь в черной глубине небес, горит только потому, что человечество подняло лицо, чтобы посмотреть. Каждое великое деяние должно быть засвидетельствовано. Иди туда и сделай что-нибудь великое.
— Итак... — Нона обвела взглядом нарисованное на стенах неодобрение. — Безмятежность... — Она начала прокручивать в голове слова лун-песни.
Она падет, она падет,
Луна, л...
Сестра Сковородка повернулась к двери.
— Она будет работать быстро. Так что обрети безмятежность как можно быстрее.
— Вы мне не поможете!
— Мир редко так поступает, девочка.
Глава 36
Нона вышла в зал. Люта появилась из двери напротив мгновением позже, бледная за бледным водопадом волос, ее взгляд был напряжен.
Она падет, она падет,
И скоро будет не видна.
Люта огляделась. Зал был хорошо освещен окнами купола, но у основания восточной стены лежали неглубокие тени. Более глубокие тени лежали под столом академиков, к которому вернулась Сестра Сковородка.
Лед придет, лед придет,
Но нет луны, но нет луны.
Люта подошла к восточной стене, пошла вдоль нее, и там, где она прошла, тени становились все тоньше, сгущаясь вокруг нее подобно платью из серого тумана. Нона стиснула зубы, когда боль и тошнота поднялись вместе. Она взглянула на одетого в синюю мантию академика. Это он? Играет с ней по приказу Раймела?
Мы все падем, мы все падем,
И скоро будем не видны.
Нона не чувствовала безмятежности. Ее тошнило. Ей хотелось кататься по полу и корчиться от боли, чтобы хоть немного успокоиться. Ей захотелось броситься к девочке и сбить ее с ног ударом в шею.
Люта прошла мимо судейского стола, бормоча свои собственные заклинания. Когда-то ее тень на полу была тонкой и понятной, но теперь она стала многоугольной, темные углы двигались, ножки и спинки стульев тянулись вперед, как веретенообразные щупальца какого-то огромного черного насекомого. Мучительная боль вспыхнула в костях Ноны, но почему-то не смогла впиться в нее зубами.
Она падет, она падет,
И скоро будет не видна.
Нона представила себе безмятежность как толстую белую шубу, мех белого медведя, мягкий, обволакивающий, заглушающий суровость мира, выдергивающий жало из любой колючки. Она накинула шубу на плечи. Ее боль стала чем-то далеким, принадлежащим кому-то другому. Объект любопытства, не более того. Она не разрешила себе думать о том, как долго она будет оставаться в отдалении.
Тени вокруг Люты закружились, внутри замелькали силуэты, колеблющиеся, становящиеся любой тревожащей фигурой, которую Ноне могла себе вообразить. Там лежали ее кошмары, питаясь тем, что она им давала. Это была темнота, в которой Раймел Таксис неуклюже топтался на заднем плане, в то время как впереди падал сломанный Четыре-ноги, пытался подняться и снова падал.
Люта подняла руки, и тени хлынули вперед, свернулись спиралью вокруг Ноны, касаясь ее кожи холодными, воздушными ласками. Изнутри — не снаружи — поднялся страх. Ужас, который она испытала на тропе через Лес Реллам, когда темнота щипала ее за пятки, а деревья шептались со всех сторон. Страх утонуть в Стеклянной Воде, и оказаться среди костей мертвых девушек глубоко в черной грязи внизу. Страх потерпеть неудачу. Страх перед ее правдой, перед тем, что ее разоблачат как чудовище, перед концом любой дружбы.
Возможно, без обволакивающей безмятежности, которая притупила атаку, Нона могла бы убежать или упасть на пол, свернувшись калачиком вокруг своего ужаса. Возможно. Но Нона так не думала, не под куполом, не под пристальными взглядами стольких незнакомцев. Темной лунной ночью в каком-нибудь пустынном квартале... скорее всего.
Тени окутали ее плотнее, покрыв ее плоть неровной серой черепицей. Она чувствовала их, как холодную и грязную воду, пытающуюся проникнуть под кожу, но так же, как и вода, они убегали.
— И это все, что у тебя есть? — Нона говорила сквозь стиснутые зубы, ее боль все была еще огромной, но далекой.
Люта обмякла, и только ее собственная тень собралась у ее ног. Она открыла рот, чтобы заговорить, но в это мгновение боль Ноны вернулась к ней, и в то же самое мгновение лицо Люты исказила судорога, превратившая покорность в животную ярость. Она вытянула руки перед собой — плечи вперед, пальцы растопырены под неудобными углами, — и тень потекла вперед, словно за девочкой садилось солнце; она вырвалась из своей лужи и развернула веером призрачные когтистые руки.